общем-то, история вышла трогательная, как и все такие истории. Он даже почувствовал к Филе родственную жалость и раскаивался уже, что соврал про себя.
А Клава его, может, она на Барбару Брыльску была похожа?
– Да, такие дела… Ты ее так больше и не видел? – спросил Андрей.
– Кого? Клавку? – засмеялся Филя. – Да я ее каждый день вижу. Я же тебе про жену рассказывал. Ты, что, п о л я н а? Нашел же, нашел я свою любовь, будь она неладна. Но ведь когда мучился, только тогда, кажется, и любил ее по-настоящему. Так уж мы устроены… Нет, я не спорю, когда-нибудь, возможно, люди и придумают, что делать с этой любовью… Жаль только, жить в эту пору прекрасную…
Андрей шел по улице и, потирая гудящие виски, повторял: «Каждый день, каждый день… Он видит ее каждый день».
У всех романтических историй один конец. Он и не ждал от Фили никакого продолжения. Была баба – и нет, вот ведь она, история. Вся история. А оказывается, нет, не вся.
Какую простую мысль подкинул ему гроссмейстер. Вот тебе и классический вариант.
Каждый день. Какого же еще можно желать счастья? Распахнутая радость – поздороваться с утра. Этой радости ведь и у него никто не отнимал. Он мог видеть Сашу каждый день, и теперь может ее увидеть – хоть завтра.
Он шел по ночной улице и смеялся. Белая ночь лепила серебристые шатры ив на пустыре. Над головой, дотлевая сиреневыми звездами, тихо гудели фонари. Проходящие мимо женщины смотрели на него. Андрей машинально искал среди них Сашу и даже несколько раз оборачивался на ее голос.
С Невы подуло свежим теплым ветром. Казалось, они расстались с Сашей только утром, и теперь ему снова не терпелось увидеть ее.
Мостовая просыхала после дождя серыми пятнами. В лужах, как в разбросанных кем-то зеркалах, было заключено по мерцающему куску голубоватого неба. Только отставшая от стада пасмурная туча стремительно перемещалась из одного зеркала в другое.
Он не заметил, как пришел к Тараблину. Тот открыл ему в трусах и майке, заспанно почесывая грудь.
– Привет!
– Привет, – не сразу отозвался Тараблин. Они уселись на кухне. Тараблин включил для обогрева газ и спросил:
– Ну что?
– Я вот что хочу спросить у тебя, старик, – с рассеянным весельем спросил Андрей, – почему поэты называют луну глупой?
– А чего она пялится, – зевнув, ответил Тараблин.
– Чушь. Луна – это глаз неба, – вкрадчиво продолжал Андрей. – Небо одноглазо. Его любить и жалеть надо.
– Если тебе некого жалеть, я подарю тебе дворняжку.
– Мне есть, кого жалеть. Есть, друг ты мой, – тихо сказал Андрей. – Ты мне веришь?
– Верую! – пробасил Тараблин.
ВСЕ, ВСЕ СУЩЕСТВО ЕГО ГОВОРИЛО: «Ну вот, наконец-то! Вот и здравствуй, здравствуй, здравствуй!..» И только глаза все еще не могли привыкнуть к новой Саше. С победным узнаванием он иногда оборачивался на птиц в окне – все знакомцы, словно это мальчишки сговорились объясняться при помощи свиста. Все то же, и он тот же, и только Саша изменилась… Она стала… Вот именно – она стала.
Он лишил себя расти и стариться вместе с ней, сам у себя отобрал счастье видеть, как время разгримировывало Сашину молодость. Без него высеивались морщинки, менялся рисунок лица, выпрямлялись завитки желтеющих волос… Без него создавалась эта такая умная, такая понятная, такая горькая красота женщины, которую он никогда не переставал любить. Как бы ни были они счастливы теперь, этого уже не поправить.
Андрей узнал, что с Кешей Саша рассталась там же, на вокзале, и больше никогда его не видела. К тому же в Тарусе же она узнала, что снова беременна от Андрея, и решила оставить ребенка.
– Из роддома нас выпустили только через месяц. А под вечер следующего дня я заметила у него на ручке точно такой же, как были там, гнойный прыщичек. Может быть, они не до конца его вылечили?… Но они сказали, что если будет повторение инфекции, то спасти его уже не удастся.
Ночь я не спала – смотрела на него. Иногда трогала за носик, чтобы он шевельнулся, засопел. Он спал так крепко, что даже на кормежку не проснулся. Я не будила. Я пыталась как-то по-своему заговорить этот прыщик, просила, умоляла его, чтобы он исчез. Что-то ему за это обещала – не помню. Но скоро я почувствовала, что так его не возьмешь. И тогда я стала сама превращаться в этот прыщик. Все же, наверное, в каком-то бреду была. И превратилась. И стала ссыхаться, ссыхаться, выпариваться в воздух. К утру меня не стало. Он проснулся, и я тут же задрала рукав – прыщика не было. Даже следа не осталось.
Улыбка чуть высветила Сашины глаза, совсем не тронув рот, который как будто все сужался и сужался, пока она рассказывала. Андрей по своей привычке потерся подбородком о ключицы. Такой он Сашу не знал, и такой он любил ее еще больше. Вдруг ему показалось, что э т а Саша давно могла, если бы захотела, и его спасти, вызволив из бесплодной тоски.
– Послушай, – спросил он, пытаясь не выдать внезапно возникшую обиду, – а меня ты когда-нибудь с такой же силой, как в ту ночь, пыталась вызвать?
Саша молчала совсем недолго, потом подняла на него лицо со светлыми глазами и неулыбающимся ртом и сказала:
