казалась совершенно неуместной в центре нищего Ист-Сайда в Нью-Йорке, как монахиня в потогонной. Жюль де Гранден с зажженной сигаретой в пальцах, с миниатюрными навощенными усами, торчащими над губами, как усы возбужденного кота, мерял шагами отполированный пол безукоризненно чистой приемной.
– Наконец-то! – выдохнул он, когда мы с Костелло подошли к портье у входа в помещение. –
Я с любопытством посмотрел на сидящего человека. Его сильное сходство с мертвым Колиско было заметным. Он обладал копной неопрятных серо- седых волос и всклокоченной седой бородой; его лоб был высоким, узким и поразительно белым, почти прозрачным, и кожу на лице испещряли сотни маленьких морщин, как будто его череп сжался, оставив эпидермис без поддержки. Его глаза, однако, радикально отличались от Колиско, потому что даже в смерти глаза профессора обнаруживали жесткую, непримиримую природу, тогда как глаза этого человека, хотя и были затенены нависшими бровями, были мягкими и добрыми. Они напомнили мне глаза старой и очень доброй собаки, умоляющей не бить ее.
– Я – Мишель Колиско, – начал он, прочистив горло влажным и долгим кашлем. – Урбан Колиско был моим кузеном, сыном брата моего отца. Мы выросли вместе в Польше, посещали одни те же школы и колледжи, и вместе мечтали о независимости Польши. Мне было двадцать лет, Урбану – двадцать три, когда царские офицеры схватили наших отцов, увезли их гнить в Сибирь и конфисковали большую часть богатства нашей семьи. Мы оба подозревались в участии в революционном движении и бежали: Урбан – в Париж, я – в Вену. Он поступил в Сорбонну и посвятил себя изучению психологии. Я изучал медицину в Вене, затем отправился в Рим и, наконец, посвятил свою жизнь египтологии.
Прошло двадцать лет, прежде чем я снова увидел своего кузена. Русские обвинения были сняты, и он отправился в Варшаву, где преподавал в университете. Когда я поехал туда, чтобы навестить его, я был потрясен, узнав, что он оставил Бога и поклоняется материализму. Кант, Спенсер, Рише, Вундт стали его пророками и жрецами; он отрекся от Бога отцов наших и отрицал его. Я спорил с ним, умолял его вернуться к вере нашего детства, но он прогнал меня из дома.
Он снова заслужил неудовольствие царя, но в последний момент ускользнул от ареста. Убежав в эту страну, он поселился в вашем городе и посвятил себя революционной пропаганде и атеистическим положениям. С подорванным здоровьем, но с достаточными деньгами, чтобы обеспечить себе тихую старость, я последовал за ним в Америку и посвятил себя на склоне лет борьбе с его вероотступничеством.
Этой весной мне показалось, что я начинаю добиваться успеха, потому что он проявил ко мне больше терпения, чем когда-либо прежде. Но он остался нераскаявшимся грешником, его сердце было непреклонным, как у древних фараонов. Он бросил мне вызов: я должен был представить доказательства Божьей истины, – и пообещал мне, что если я смогу это сделать, он вернется к религии.
На мгновение говорящий прервал свою монотонную, почти бормочущую речь, сцепил бескровные руки в жесте отчаяния, прижал ладони ко лбу, чтобы отвлечься, затем продолжал свою историю – без интонаций, не акцентируя на словах, не сводя глаз с пустоты. Он напоминал мне ребенка, твердящего постылый урок.
– Теперь я вижу, что мы оба были безумны, – сказал он равнодушно. – Безумцы, сошедшие с ума от чувства собственной важности. Потому что Урбан бросил вызов Божественному Провидению, и я забыл, что человек не в праве пытаться доказать Божью правду, раскрытую нам его рукоположенными проповедниками. Мы должны верить, а не сомневаться. Но я был увлечен пылом своей миссии. «Если я смогу поколебать сомнения Урбана, я обязательно получу венец славы, – сказал я себе, – ведь Небеса порадуются еще одному раскаившемуся грешнику». И поэтому я пошел на это безбожное испытание.
Среди реликвий, которые я привез из Египта, было тело человека, запечатанного живым в гробнице во время правления гиксосов. На самом деле это была не мумия – бальзамирования не было, но сухая атмосфера гробницы, в которой он был заключен, сморщила его ткани так, как было бы трудно мумифицировать искусственными методами. Известны только три или четыре таких тела; одно из них – знаменитая мумия Флиндерса, другие находятся во французских и британских музеях. Когда я умру, мое тело будет передано в Метрополитен-музей.
Я привез это тело в дом Урбана накануне вечером, когда Хешлер, осужденный убийца, должен был быть казнен, и мы положили его на стол в библиотеке. Урбан рассматривал его с отвращением и скептицизмом, но я молился, прося Бога, чтобы он сотворил чудо, чтобы позволил телу двигаться, хотя бы совсем немного, и таким образом убедить моего бедного, ошибающегося кузена. Знаете, джентльмены, – он обратил на нас свои печальные мутные глаза с грустной улыбкой, – такие вещи отчасти известны. Внезапные изменения температуры или содержания влаги в атмосфере часто приводят к движению, так как обезвоженные ткани принимают воду из воздуха. Мумия Рамзеса Великого, например, передвинула руку, когда впервые появилась на открытом воздухе.
Сразу после полуночи настало время казни Хешлера электрическим током. Когда городские часы начали отбивать час, я почувствовал, что небеса должны разверзнуться, если ничего не случится.
Урбан сидел рядом с мумией, курил трубку и время от времени усмехался, читая нечестивую книгу Фрейда. Я склонил голову в молчаливой молитве и попросил чудо спасти его, несмотря на твердость его сердца. Часы в мэрии пробили четверть часа, затем половину, и все еще не было ни звука. Урбан набил свою трубку, отложил книгу, посмотрел на меня со столь знакомой усмешкой, затем повернулся к телу египтянина на столе…
