с черным кофе, до утра – до четырех, пяти часов. Скоробеев несколько раз приходил, растаскивал их. Приходил он в одних трусах, с вываленным наружу волосатым бурдючным животиком, ругался, отбирал сигареты, выплескивал из рюмок на пол, гнал относить чашки с недопитым кофе на кухню. «У тебя муж в постели один, ты замужем или ты ссыкуха какая?!» – свирепо выговаривал он Полине, старательно обходя Маргариту взглядом. Маргарита за эти дни узнала его, как на работе не узнала бы никогда. И Полина, увидела она, боялась Скоробеева, мигом поджимала хвост, только что так блистательно распушенный в их трепотне с мартини и кофе, торопливо кидала Маргарите: «Ну все, поздно, конечно, пора расходиться», – и торопливо же шла за Скоробеевым в спальню. Маргарите вспоминалось, как тогда, при их знакомстве у Белого дома, Полина воскликнула: «А то он меня убьет!»
На работе, однако, Маргарита держала себя так, чтобы ничем не напоминать Скоробееву о жизни вне работы. Словно бы там, вне работы, это была не она. Она не позволяла себе с ним на работе никакой фамильярности. Всегда к нему, в любой ситуации – по имени-отчеству и все так же подчеркнуто подчиненно, с беспрекословным признанием его начальственности – как бы ни демократично вел себя он.
Впрочем, он тоже начал устанавливать дистанцию. Вернее, она стала возникать сама собой. Он – за это время, что Маргарита работала у него, – словно бы нагулял вес, огрузнел, посвинцовел. Как если бы, превратив его голостенный канцелярский сарай во вполне достойные высокого звания президентской комиссии департаментские покои, она дала ему ощутить свою значительность, головокружительную высоту занимаемого поста. Полина в их ночных разговорах с Маргаритой откровенничала: «Он тебе так благодарен, что ты сделала для него. Так ценит. До тебя двое были, никто ничего не смог. Он себя чувствовал – буто в какое-то подполье приходил. А сейчас приходит – сразу настроение поднимается. Ужасно он тебе благодарен.» Сам Скоробеев, однако, ни за что ее не благодарил. А может быть, думалось иногда Маргарите, преобразования, которые она провела, вовсе не сыграли особой роли в происшедших со Скоробеевым изменениях. А имело значение то, что после расстрела Белого дома, избрания нового парламента, получившего название Дума, у президента не осталось никаких равных ему оппонентов, он сделался полновесным хозяином в стране, и быть в его команде – значило таким хозяином ощущать и себя. Скоробеев стал ходить обедать в спецбуфет для первых лиц администрации, куда не ходил еще и тогда, когда она начала работать у него, заказал себе в сохранившемся от цэковских времен дешевом кремлевском ателье для тех же первых лиц костюм и зимние ботинки. Единственно, что попросил Маргариту не говорить о костюме и ботинках членам комиссии. «Не так, знаешь, поймут», – сказал он. В голосе его прозвучало страдание от невозможности открыться и жить без всякой тайны, лежащей у него на сердце камнем.
Но Маргарита и не собиралась ничего никому сообщать. Ей это было все равно – куда Скоробеев ходит обедать и где шьет костюм. Ну существовал такой буфет и существовал. Существовало такое ателье – и Бога ради. Ее мучило одно дело. Она полагала себя обязанной разрешить его – и не знала, как к нему подступиться.
Устроить встречу того зампреда, что так лихо подмахнул ей бумаги на передачу здания, со Скоробеевым – вот что составляло собой это дело.
Было утро, еще не разошлись рассветные сумерки. Февраль оправдывал свою репутацию властителя метелей – ветер ревел и свистел, будто сорвался с цепи, свевал с крыш и нес по улице снеговую сечку, хлестал ею в лицо, ослеплял, – Маргарита измучилась, пока дошла от метро до своего «подъезда». («Где работаешь? – В третьем подъезде. В двадцатом подъезде», – так было положено говорить о зданиях этого административного города). Она шла, уткнувшись в поднятый воротник пальто, нагибая голову, пряча лицо от ветра, с облегчением, по-прежнему ничего не видя перед собой, кроме ступеней под ногами, взбежала на крыльцо к заветным стеклянным дверям, которые вели в покой, уют, тишину, и налетела на стоявшего около дверей человека.
– Ой! – вскрикнула она невольно, отскакивая назад.
Высвободилась из кокона воротника, глянула, приставив руку к глазам, кто ей загородил путь, и узнала зампреда.
Наверное, она бы не узнала зампреда в такой снеговерти, если бы не видела тогда, перед Новым годом. Но она видела тогда, лицо его заново отпечаталось в сознании – и тотчас узналось. Видимо, он уже порядком стоял здесь, на холоде и ветру – лицо у него было сизо-каленое, брови соединились с очками двумя снежными перешейками.
– Извините, – сказал зампред, не сдвигаясь с места. – Вход вообще-то рядом, вы не туда хотели войти.
Маргарита, не отнимая руки от глаз, огляделась. Действительно: она собиралась сослепу вломиться в стеклянную стену рядом с дверьми, – оттого и налетела на зампреда.
– А вы что здесь стоите? – неожиданно для себя спросила она. Память о той подписи невытравливаемо сидела в ней и побуждала ответить зампреду каким-то участием. – По такой-то погоде, – добавилось у нее.
– Простите? – переспросил ее зампред. – А что, разве нельзя здесь стоять?
– Нет, почему. – Маргарита почувствовала себя словно бы виноватой. – Я интересуюсь… вы кого-то ждете? Вы не Скоробеева ждете?
Увеличенные стеклами очков, залепленных снегом, глаза зампреда оказались в каких-то считанных сантиметрах от ее глаз.
– Скоробеева! Откуда вы знаете?
– Давайте зайдем вовнутрь, – отшатываясь, предложила она. – Здесь же невозможно слова сказать.
В тамбуре между двумя стеклянными дверьми было тихо, сухо, монотонно гудел, вея горячим воздухом, калорифер. Снег на одежде начал мгновенно таять, и, прежде чем продолжить разговор, пришлось сбивать его варежкой. Зампред кинулся было к Маргарите со своей перчаткой, она отказалась от его помощи. Она не видела в нем мужчины. И его ухаживание было ей неприятно.
Хотя, когда промакнула глаза платком и на том остался отпечаток ресниц, подумала с огорчением, что тушь с ресниц вся потекла и веки с подглазьями
