по обугленным телам, и догорали плеши костерков.
Мох хлюпал под ногами Рацлавы. Волосы слиплись, юбка трепалась у лодыжек. Звякнули бусины, о которые легко ударилась свирель. Вокруг остывала и истончалась пелена истории – как снег, занесенный в теплый дом. Еще чуть-чуть, и не останется ничего. Только прекратив играть, Рацлава заметила, что было холодно, а от боли свело руки. Девушка, сгорбившись, попыталась укрыться от грозы и вздрогнула, когда над чашей раскатился очередной гром.
Совьон стояла, не шелохнувшись. Отяжелела ее иссиня-черная коса, заплетенная от середины. По красивому лицу струились капли, заливали черную рубаху. Ворон то и дело опускался на ее плечо, сжимая когти, и беспокойно срывался вверх. Казалось, будет рушиться весь мир, а Совьон так и не сдвинется с места – скала в ревущем море. Лишь когда вспыхнула новая молния, женщина подняла голову.
Рацлава думала, что может ткать лучше.
Если она возьмет нити у живых существ – коней, людей, крупных птиц, – и у пока не доступных гор, ее история очарует слушателей настолько, что никто не отличит, где сказка, а где явь. Это был не предел ее искусству, но пока она умела только так.
Очнувшись, Совьон схватила девушку за ворот платья и потащила в сторону каравана – чтобы она могла укрыться и отогреться. Рацлава послушалась, но, даже стуча зубами от холода и дрожа от боли, не удержалась:
– Ты слышала вещи куда прекраснее?
Совьон хмуро оглянулась. Ее глаза стали почти черными.
– Да, – бросила она, но больше не сказала ни слова.
То, что лежало на носилках, не было Рагне. Темное обугленное тело: истончившиеся руки, месиво вместо ног. Впалое, страшное лицо – не осталось ни носа, ни косы, ни точеного подбородка. Княгиня Ингерда смотрела на Рагне, но словно бы не видела. Ее распахнутые глаза остекленели, а позвоночник окаменел – она не могла заставить себя сделать хоть шаг.
Как он был юн, ее сын. Этой весной Рагне собирался жениться: привел в княжий терем невесту, чтобы просить благословения матери. Он уже вплел свою ленту в волосы девушки, и та спрятала лицо под покрывалом – до свадьбы. Но мелодичный перезвон бубенцов обернулся поминальным набатом. «Не показывать тебе лица, милая, – подумала Ингерда отстраненно. – Ни этой весной, ни следующей – будешь скорбеть так, что глаза выцветут от соли».
Сама княгиня не плакала. Лишь смотрела на тело четвертого сына, которое положили к ее ногам, когда она выбежала из терема. Но человек, стоявший рядом, пугал ее больше, чем сгоревший Рагне. Ингерда не могла повернуть шею – та будто отвердела. И, чтобы перевести взгляд, женщине пришлось сдвинуть плечи.
Хьялма рано начал седеть. Его глаза, насыщенно-голубые, как лед в морях, не мигали. Рука в княжеских кольцах впилась в другую руку. Он говорил Рагне не ехать против дракона – а тот не послушался. Слишком сильна была его ненависть к брату. Гордый, заносчивый Рагне: он решил, что Сармат не так страшен, как о нем говорят.
– До сих пор не веришь, что это сделал он? – Голос Хьялмы был хриплый и тихий, чеканящий каждое слово. Ингерда вздрогнула. По жилам разлился ужас – она не боялась ни дракона, ни его армии. Только старшего сына. Ответ дался с трудом:
– Ярхо превратил его в чудовище.
Хьялма продолжил смотреть на останки Рагне. И думал, думал, а пальцы оставили на запястье глубокие борозды.
– Нет. Лишь помог.
Он тяжело пережил предательство. Ингерда знала о Ярхо меньше, чем о любом из своих сыновей, и даже проницательный, мудрый Хьялма не сумел предугадать его действия. Никто не думал, что Ярхо освободит Сармата. И никто не знал, почему он это сделал. Чего он хотел? Власти? Крови? Сильный, неразговорчивый Ярхо, который редко выступал вперед, но с которым все считались. У Хьялмы не было ответа.
Князь закашлялся. Согнулся пополам: его грудь взметнулась, а в горле забулькал звук. Выпрямившись, Хьялма утер рот платком, и на местами посеребренных усах – боги, ему нет и тридцати, – была кровь. «Недолго ему осталось», – повеяла мысль, будто издалека. Сармат обрек его на медленную смерть. Хьялма выкашляет свои легкие, сгниет изнутри, захлебнется в собственной крови.
Но перед этим…
– Я убью его, – устало сказал Хьялма, комкая платок. – Через десятки лет, чужими руками, но убью.
И Ингерда поняла, что он говорил не о предателе Ярхо.
– Что же ты отвернулась, мать? Смотри.
Искалеченное оплавившееся тело. То, что недавно было статным юношей. Разъеденные огнем мышцы, труха вместо кожи – эти руки накрывали покрывалом невесту и хлестали кнутом коня, гарцующего перед воинами-побратимами.
За княжьим двором стояли люди. Ревели женщины, кричали мужчины, а в вышине ухали бронзовые колокола. Ингерда представила, что сейчас на носилках лежит не Рагне, а Сармат, и подреберье сдавило так, что в глазах потемнело. И Хьялма, строгий и измученный, спросил, едва разлепляя окровавленные губы:
