вытерпит и дядьку, и заносчивого Рагне, даже обнимет Ингола, который единственный обрадуется ему. Только бы не…
– Не знал, что ты приедешь.
Щеки Сармата вспыхнули, а сердце ушло в пятки. Он даже не отдернул покрывало, чтобы взглянуть в окно, – так и замер, касаясь ткани кончиками пальцев. Оборачивался медленно, словно его мышцы сковало.
– Братец. – От широкой улыбки заболели губы. Сармат выдохнул: – Здравствуй.
Хьялма стоял в дверях и небрежно поглаживал треугольную бородку. Его волосы, обрезанные у середины шеи, еще были каштановыми – в них серебрилась только пара нитей. Сармат не считал себя трусом и давно не боялся ни отца, ни чужого меча или языка, но знал: если бы боги позволили ему заглянуть в лицо главному страху, он бы увидел эти глаза – холодно-синие, словно лед в северных морях.
А Хьялма всегда, и в четырнадцать лет, и в двадцать четыре, как сейчас, смотрел на Сармата так, будто перед ним до сих пор был мальчишка, стремящийся ему подражать.
– Что же, – просто сказал Хьялма, указав на отца подбородком, – попрощался?
Сармат кивнул, и брат добавил – сухо, но без злости или недовольства:
– Тогда идем поговорим.
Хьялма привел его в дубовый чертог, самый старый во всем Халлегате. На стене напротив пиршественной залы багровел герб их рода: красный крылатый змей, свернувшийся кольцом. И когда Сармат шел по родным коридорам, когда видел челядь, торопливо убиравшуюся с их пути, и рассматривал рябины за окнами в узорных ставнях, то чувствовал себя узником, которому впервые за долгое время позволили увидеть свет. Халлегат – это слава и древность, и его княжий терем – величие, заклятое на крови. У вина, подаваемого дома, даже вкус был другой: терпкий и жалящий. Сармат думал об этом, сжимая в пальцах чарку. К своей брат притронулся не раньше, чем вино смешали с водой.
Сармат понимал, что это значит.
– Снова кашляешь?
Порой болезнь давала Хьялме короткие передышки, но неизменно возвращалась, распаляясь страшнее прежнего. Хьялма не ответил, лишь постучал о чарку костяшкой пальца, хотя Сармат сделал все, чтобы в его голосе звучала не тайная радость, а искренняя забота.
– Рагне сказал, что видел твоих людей в своих землях.
– Сосунок, – фыркнул Сармат. – Отец бы еще Инголу княжество отмерил.
Рагне ушли маленькие, но плодородные земли к западу от самого Халлегата. Щедрое подношение – отец сделал это, прекрасно понимая, что Рагне не станет править сам. Хьялма был достаточно мудр, чтобы вспыльчивый и гордый брат, которому к тому времени едва исполнилось семнадцать, прислушивался к каждому его слову, не ощущая собственной несвободы.
– И все же, – произнес Хьялма и мягко, и холодно. – Видеть тебя и твоих людей в Халлегате – совсем не то, что за его пределами. Отныне это чужие владения, Сармат. Постарайся не заявляться к Рагне без приглашения.
На что тот ему сдался? Сармата не было в угодьях Рагне – только часть его малой дружины. И юноша надеялся, что ее появление довело младшего брата до бешенства.
– Теперь буду внимателен. – Сармат улыбнулся, но тут же недобро сверкнул глазами. – И обещаю: перестану дразнить Рагне. Скоро опять уеду, братец, ведь меня ждет очаровательная Криница.
Хьялма смотрел, не мигая. Он никогда не говорил так много и горячо, как Сармат, но его присутствие – спокойное лицо и ждущие ледяные глаза – многим развязывало языки.
– Избы, скотные дворы и мухи над глушью. – Сармат почти плюнул и, запрокинув голову назад, рассмеялся. – Спасибо, отец, удружил.
– Не рассказывай мне о Кринице. – Хьялма сплел пальцы. – Я сам княжил там, когда был моложе. Упражнялся. Учился.
Сармат тут же стал серьезнее, но на губах не угасла усмешка. Хьялма было побледнел, но сумел сдавить кашель в горле и, погладив переносицу, продолжил:
– Так зачем тебе земли, Сармат?
Тот удивленно приподнял бровь.
– Править.
– Нет. – Хьялма покачал головой. – Играться. – Улыбка Сармата напомнила оскал, а на скулах выступили пятна. – Что ты дашь людям, которые присягнут тебе?
– Славу. Золото. Величие. – Каждое слово – лезвие, обернутое в шелк.
– А им нужны спокойные дороги и пашни, ломящиеся от хлеба. Разве ты этого не знаешь? Люди хотят, чтобы их дочери не надевали вдовьи платки, а сыновья вырастали и умирали седыми. Ты сулишь народу войну, Сармат, и не для того, чтобы восславить его или защитить. Ты мечтаешь о битвах в честь единственного божества – тебя самого.
Усмешка Сармата была мертвая.
