Год Змея

его голосе. Ему самому меньше всего хотелось брать на борт едва знакомого, пусть и помогшего им человека. – На нашем корабле ходят воины, Вигге из Длинного дома, а путь до Девятиозерного города неблизок. Скажи, ты воин?

Вигге медленно повернул голову в его сторону.

– Ты не выглядишь сильным. – Фасольд был прав: высокий, болезненно-худощавый, хоть и жилистый Вигге не казался тем, кто мог одолеть врага в поединке. Его светлые, будто выцветшие глаза слабо блеснули, но лицо осталось таким же холодным и одновременно безмятежным. Он хотел что-то сказать, но закашлялся.

Фасольд фыркнул.

– Слышишь? Хрипит как при смерти.

Кашлял хозяин долго – Хортим даже выступил вперед, теряясь и не понимая, чем помочь. Вигге согнулся, одну ладонь приложил к бешено вздымающейся груди, а второй вытащил из-за пазухи тряпицу, которой закрыл рот. Звук, рвущий его горло, был клокочущий, булькающий, страшный.

«Да он умирает».

Стоило кашлю ослабнуть, как Вигге торопливо вытер лицо тряпицей, – Хортим видел, что та была в крови. И на серебряных усах и в уголках губ тоже осталась кровь.

– Послушай, – повторил Хортим и протянул руку, чтобы Вигге мог на нее опереться, но мужчина распрямился сам. – Ты ведь болен. Я не могу тебя взять.

– Нет, княжич, – просипел в ответ. – Это ты послушай. Я болен, но…

Пол простонал под весом лязгнувшего зубами Фасольда, которому все явно начало надоедать.

– Поверь, княжич, я буду тебе очень полезен.

Жаровня потухала – в ее неверном свете Хортиму привиделось, что зрачки у Вигге вертикальные.

Песня перевала VIII

С Мглистого полога стекала река – быстрая, светлая, не скованная льдом. Сильное течение выносило во фьорд ее бурно пенящиеся воды. Бархатные травы на берегу – рдяные, бронзовые и зеленые, синие от инея – местами скрывали тонкие пласты снега.

Над рекой возвышалась крепкая мельница, и, поскрипывая, вертелось водяное колесо. Здесь жил хмурый одноногий мельник, и вот уже несколько лун люди из соседней деревни не находили с ним никакого сладу. Раньше Ингар, сын Вельша, был лишь чересчур молчалив и скрытен – а стал грозен и страшен.

Теперь, чтобы меньше пересекаться с ним, зерно Ингару отдавали целой деревней. Да и то делали торопливо, словно опасаясь. Говорили, недавно мельник едва не забил до смерти собственного отца. Братья оттащили, и младшему из них, Эйсо, Ингар чуть не свернул шею.

Неполный месяц он провел в утопающем в лесах Гренске, закупая для мельницы древесину. А как вернулся, узнал, что его любимую сестру увезли Сармату-дракону.

…Трещало колесо, и пузырилась речная вода – молочно-белая, будто бельма. Сгорбившись, Ингар, огромный и заросший – темно-русые лохматые волосы, густая борода, – сидел за столом. Из окна открывался вид на холодно-голубой залив и восстающие за ним массивы гор. Облака дремали на пиках, но теперь Ингара не трогала красота. Зачем эти холмы, и реки, и солнце, ласкающее мельничное колесо, если о них больше некому рассказать?

В последние несколько месяцев мужчина редко бывал трезв. За муку ему платили сыром и мясом, немного – серебром. И пенистой брагой. Он не напивался вусмерть, но в глазах никогда не исчезал нехороший хмельной огонек.

– Сколько тебе лет, Ингар? – говорил знахарь, живущий на лесном отшибе. Единственный, кто оставался на мельнице дольше, чем этого требовало дело. – Ты еще молод. Зачем себя хоронишь?

Ингару тридцать пять, его любимой сестре – девятнадцать. Зимой исполнится двадцать, и столько же останется навсегда. И пусть отец рыдал, мол, никто из них и подумать не мог, что Рацлаву захотят отдать дракону. Ты продал ее купцу, которому задолжал. Сказал увезти в Черногород, выменять на ее музыку прощение и покой. Ингар бы забрал ее назад, да было поздно. Поздно, поздно – как догонишь караван на одной ноге?

Он хотел убить и отца, и братьев, всех до единого, и его бы не остановили ни крики матери, ни плач сестер. Насилу удержали.

– Страдания не помогут горю. – От знахаря, коренастого, в рубахе с узорным поясом, всегда пахло шалфеем и чабрецом. Седая борода щекотала горло. – Ты хороший человек, Ингар, и должен оправиться. У меня есть дочь, светлокосая и кроткая. Женись на ней.

Только Ингар выплеснул всю любовь, которую боги когда-то вложили в его сердце.

– Уходи, старик. – Сидя на колченогом стуле, он упирался локтем в бедро. – Не надо мне твоей дочери.

Знахарь вздыхал и шел к двери, но позже возвращался снова.

Рацлава выросла у Ингара на руках. Она была его единственной отдушиной, и он любил ее до рези в груди – холил и опекал так, как не смог бы