– Править размеренно и мудро – не по тебе. – Хьялма медленно отпил из чарки. – Скучно и тяжело, а разве ты когда-либо себя перекраивал? Ты честолюбив, и невидимый княжеский венец жжет тебе лоб, но послушай. Послы и зерно, строительство и торговля – неужели ты вправду жаждешь такой доли?
Сармат хрустнул шеей – одна из кос, звякнув золотым зажимом о зажим, свесилась, почти коснувшись стола. Словно не расслышав вопроса, ответил:
– Но ты жаждешь.
– Я – да. – Хьялма сделал жест рукой и обхватил подбородок пальцами. – А ты – не я. Взгляни на Ярхо: он не князь, а воин, притом великий. И Ярхо ли не знает, что мой путь ему не по душе и не по плечу? Так же, как мне – его.
– Я честолюбив, – напомнил Сармат. – И невидимый княжеский венец жжет мне лоб.
– Да, – согласился Хьялма. – Поэтому пока оставайся в Кринице. А как разберешься с ее укладом и своими желаниями, как почувствуешь, что этот княжеский терем для тебя слишком тесен, приходи ко мне.
Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить. Его не привлекали осколки чужих владений. Иное дело – Халлегат и все Княжьи горы, распростершиеся от северных фьордов до кровавого Гурата. Сармат с грустью взглянул на карминное вино в чарке и на гроздья рябины, лежавшие на блюде, к которому не прикасался никто из них. Надо было найти мать и успокоить: она, наверное, страшно перепугалась, когда Хьялма вернулся раньше срока.
– Сармат. – Тон брата стал еще холоднее. Кольцо его княжеского перстня блеснуло багровым в серебре. – Ты буен, но неглуп. Захочешь ли стать мне врагом?
Их знамя, вино и рябина, старинный перстень. Все – красное, красное, красное.
– Ну, полно, братец, – улыбнулся мягче, чем прежде. Оба клыка еще были на месте. – Видят боги, я люблю тебя.
Хьялма медленно подался вперед – в его зрачках блекнул свет лампад.
– Да сохранят меня эти боги от твоей любви.
Красное, красное, красное.
Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить.
– Пожалуйс-ста. – Кровь пузырилась в горле, толчками выливалась изо рта. – Молю, Хьялма, пожалуйс-ста.
На месте выбитого зуба зияла брешь.
У исполинских Криницких ворот, деревянных, с вырезанными конницами и степными чудовищами – отголосок былого величия – завершилась первая веха восстания Сармата. Рати Хьялмы и двух его братьев загнали мятежника в город, и Криница не выдержала долгой осады. А в единственном поединке с Хьялмой Сармат проиграл. И позже вся мощь дракона, хранившего несметные сокровища в недрах горы, не смогла вычеркнуть память об этом.
Скрюченные окровавленные пальцы цеплялись за ноги Хьялмы.
– Пожалуйс-ста, пожалуйс-ста. Пощ-щади.
Сармат стоял на коленях, и на его грязных щеках остывали дорожки слез. Спутанные рдяно-рыжие волосы, рана в боку и беспомощно переломанная тукерская сабля. Вскинув голову, Сармат смотрел в лицо брату – и он запомнил то зрелище на всю жизнь. Глаза – синие и ледяные, чудовищные. В них, словно в буре, заходились ненависть и презрение.
Княжеские полотнища рвались в небо. Щерились распахнутые Криницкие ворота, поля задыхались в дыме от подожженных стрел.
– Пожалуйс-ста.
Об этом же молила мать. Об этом, говорили люди, просил и ослепленный Ингол, умирая от голода в подземельях крепости Сармата.
– Смерть от меча – легкая смерть. – Дышал медленно, чтобы не проснулся кашель. – Ты ее недостоин.
Сколько раз он жалел об этом позже – не перечесть.
Хьялма грубо отпихнул Сармата ногой, а тот, зарыдав, зарылся пальцами в черную землю, и хлопья сажи медленно опускались на его спину, будто снег в княжеском саду.
Хмель и мёд
V
Последняя часть пути началась дурно: утром Та Ёхо не оказалось в шатре женщин. Позже Совьон нашла ее в прилеске у реки и вынесла к каравану – айха цеплялась за ее шею и волочила босые ноги по земле. Лицо Та Ёхо было залито потом, а бедро – распорото до мяса.
– Зверь, – коротко объяснила Совьон, пока бесчувственную девушку укладывали в повозку к драконьей невесте. – Кто знает, что за твари водятся в этих лесах.
Тойву, нахмурившись, спросил, видела ли Совьон чьи-то следы. Нет, покачала головой женщина: видимо, зверь шел берегом и речная вода смыла все к
