– Здравствуй. – Рацлава вскинула белое лицо, когда услышала ее шаги. И попыталась улыбнуться.
Совьон встала сбоку и наклонилась, почти касаясь подбородком ее макушки.
– Ответь мне, драконья невеста. Я знаю, что певцы камня умеют не только разрушать, но и строить. Подчиняя волю, и ранить душу, и лечить ее. Но способны ли они исцелять тело?
Рацлава отвернулась и пусто взглянула на плещущееся утреннее озеро.
– Моя наставница умела. Ее песня могла крошить кость, а могла и срастить ее заново.
– Она научила тебя этому?
Рацлава рассмеялась и подняла пальцы в незаживающих порезах – рукав платья соскользнул с покрывала.
– Я всему учусь сама.
– Та Ёхо умирает, – тихо проговорила Совьон. – Если вылечишь ее, я верну тебе свирель насовсем.
Ноздри Рацлавы расширились, как у шакала, почуявшего кровь. Ей хотелось играть, так хотелось – но одновременно ее лицо стало растерянным.
– Я никогда не пробовала раньше. Не уверена, что смогу.
Совьон поняла, что девушка уже думала об этом. Но пересилил страх неудачи – что если Та Ёхо погибнет, а ее свирель опять прикажут сломать?
– Значит, попробуешь теперь, – спокойно произнесла Совьон и, сжав ладонь Рацлавы, осторожно подняла девушку на ноги. Всколыхнулась ткань ее рукавов – длинных-длинных, как у колдуний из сказок. – Ну же, идем.
От предвкушения у Рацлавы защекотало в горле.
Топор со стола
V
В этот раз ночь была звездная. Боги растянули мерцающее кружево над бурлящим северным морем: волны, темно-синие с зеленоватым, выбрасывали вверх столбы пены. Бархатные языки накатывали на скалу, нерушимую и огромную, легко подбрасывали корабль чужаков – Пхубу до последнего надеялась, что его отнесет к каменным грядам и расколет на части. Но не сбылось. Лишь трепетали складки спущенных парусов, и вода, шипя и пузырясь, разливалась по палубе. А скала, в которую врастал Длинный дом, возвышалась над беспокойным морем – грозная и одинокая твердыня. Казалось, мир вокруг рушился, и клокотал, и кипел. В черном небе сияли звезды, норовя сорваться в пучину – прямо в объятия шершаво-соленого шторма.
Деревянная часть Длинного дома скрипела, как снасти старого драккара; в каменных залах гуляло эхо. Пхубу шла по одному из коридоров, придерживая сальную свечу, – из окон лился серебряный свет. Женщина уже скинула тяжелые меха, оставшись в ночном платье, и вынула костяные заколки, распустив волосы. Она была боса, но, казалось, не чувствовала холода. То и дело Пхубу поглядывала в окна: какая была страшная ночь, какая тревожная и яркая. Сегодня звезды непременно сорвутся в море – и, остыв, превратятся в жемчуг.
Когда-то Тхигме приносил жемчуга – он дарил их не Пхубу, а женщинам, что были до нее. Перламутровые бусины, тысячелетиями лежавшие на холодном дне. Пхубу их не любила. Она считала, что в жемчужных нитях отпечатались судьбы других хозяек Длинного дома: некоторые из них оставались с Тхигме до своей старости, а некоторые уставали и возвращались в родное племя – господин никого не держал. Но неизменно находились новые девушки, желающие помогать ему, и жить с ним, и ждать, когда он снова вернется в человеческое тело и схоронит драконью кожу за скалой. Пхубу знала, что в конце концов лица всех хозяек Длинного дома слились для Тхигме в одно: он перестал запоминать их, чтобы не привязываться. Время для него текло совсем иначе, чем для смертных женщин.
Об этом Пхубу предупреждала старая дочь шамана – та, что подарила ей гребень с вырезанным крылатым змеем. Много лет назад она тоже ушла из племени вслед за Тхигме, но вернулась раньше, чем ее голова успела поседеть.
«Ты, как и я, задумала большую глупость, – говорила она Пхубу. – Тебе никогда не узнать его любви. Годы ожидания и леденящая пустота – вот что ждет тебя, девочка, и это тяжелая ноша».
В восемнадцать зим племя не считало ее девочкой. Пхубу сама решала, в чьем доме ей оставаться, кому готовить пищу и с кем делить постель, и она заботилась о Тхигме не для того, чтобы заслужить его любовь. Господин никогда не говорил об этом, но ему было непросто жить в одиночестве – кто натопит комнаты, и сошьет одежду для человеческого тела, и поможет залатать драконье крыло, лопнувшее в буране? Кто соберет травы за грядой и приготовит отвар, способный сдержать кровавый кашель? Тринадцать лет Пхубу помогала Тхигме. Ждала его, когда он улетал, – терпеливо, безропотно – и была счастлива. День за днем она могла облегчать существование мужчины, которого любила. Боги позволили ей смотреть на него, касаться его – и, если спустя годы Тхигме не вспомнит ни ее лицо, ни имя, так тому и быть.
Но сейчас Пхубу шла по коридорам – древесина тревожно скрипела. В небе пылали звезды, и мелко трепетал огонек сальной свечи. Пхубу чувствовала, что эта ночь – последняя. Если Тхигме захотел уехать, кто сумел бы ему отказать? Осанка господина, его вкрадчивый голос и строгий и мудрый взгляд – не имело значения, был предводитель чужаков умен или глуп, – Тхигме, конечно, смог убедить его и поэтому уплывал завтра утром.
Пхубу знала, что так суждено. Но ее душило чувство вины: она привела незнакомцев, и по лицу главного из них – юноши с буграми чудовищных ожогов
