– Тхигме прочел, что Молунцзе проснулся. Ненависть Пхубу была не слабее ее любви – казалось, она была готова убить не только больного чужака, но и самого Молунцзе, притаившегося в недрах одной из южных гор. Хоть бы Тхигме не уезжал, хоть бы остался здесь, и пусть все княжества плавятся под огнем его брата. Лишь бы посреди бурлящего моря стояла нерушимая скала и звездное кружево огибало крышу Длинного дома. Но скрепя сердце Пхубу понимала: нельзя. И если кто-то и способен одолеть Молунцзе, то это Тхигме.
Свободной от свечи рукой Пхубу утерла выступившие злые слезы. Раньше, тысячелетия назад, каждый из племени айхов был оборотнем – жаль, что сейчас люди измельчали и дар вскипал в немногих. Если бы Пхубу могла, она бы отказалась от человеческого обличья. Она стала бы птицей, чтобы вечно лететь за Тхигме. Чтобы ютиться в его ногах, когда он будет спать, и не смыкать глаз-бусин, проверяя, не подойдет ли к нему враг. Пхубу бы отреклась от своей живой души, превратившись в верный кинжал или политый кровью щербатый щит, который бы держала рука Тхигме. Если бы только позволили, если бы только ей позволили – но нет.
Когда Пхубу зашла в комнату, ее глаза были сухи.
Господин, конечно, не спал. Он стоял в мягком синеватом мраке – у потолка постукивали обереги, шелестели тесьмы и травы, отгоняющее дурные сны. Пхубу оставила свечу у порога и шагнула к Тхигме – трещали доски, рокот отбивался о камень стен. Женщина почти уткнулась носом в его спину, сдерживая в горле не то рык, не то плач.
– Зря ты отказалась, – тихо сказал Тхигме, оборачиваясь. – Твоим братьям следовало забрать тебя в племя.
Вчера он предложил это впервые, и Пхубу обожгло. Она помнила братьев юными и крепкими, но и их сил не хватило бы, чтобы увезти ее отсюда. Нет, Пхубу останется здесь и будет сторожить Длинный дом, пока морские ветра не выбьют борозды морщин на ее коже. Пока соленые брызги волн не выжгут ей глаза, смотрящие на юг, и пока черная краска не вытечет из волос, оставив снежную белизну.
Неужели Тхигме ждал другого?
Ее пальцы вцепились ему в плечи – Пхубу не могла произнести ни слова. Только смотрела, как в рассеянном свете блестели седые пряди Тхигме. Снаружи шипел шторм – лютуя, он надеялся сбить их скалу; в комнате же подрагивали амулеты, и на сквозняке почти уютно шелестели покрывала на ложе. Пхубу даже не хотела ничего говорить: все было бессмысленно. Лишь вытянулась и поцеловала мужчину в висок, сплетая его пальцы со своими.
Тхигме медленно отстранился, но посмотрел на Пхубу так, будто впервые увидел именно ее. Не призрак женщин, занимавших ее место раньше. Не свою молодую княгиню, которую вместе с их сыном сжег Молунцзе. Пхубу хотела родить господину сына, но, если бы она могла иметь детей, Тхигме никогда бы не позволил ей жить с ним.
Его молодой жене, говорили, до сих пор принадлежало его сердце, и человеческое, и драконье. Все, что делала Пхубу, было ради Тхигме, а не ради его признаний. И она бы уступила его женщине, с которой он был бы счастлив. Но это не мешало ей до дрожи не любить мертвую княгиню.
Конечно, Пхубу совсем ее не напоминала. Во всех историях княгиня Тхигме слыла доброй и кроткой, и люди тянулись к ней, словно на свет. Нежная, светлая, мудрая – баяли, она не была так хороша лицом, как многие юные девы, но ее глаза и волосы – точь-в-точь мед, собранный солнечным летом. Пхубу же – дочь племени, и порой в ее чертах проступало нечто звериное. Руки, огрубевшие от работы, алые нити в пучке смоляных волос, костяной кинжал и темная кровь, которую Пхубу была готова пустить другому, если бы пришлось защищать то, чем она дорожила.
Тхигме высвободил пальцы и, с трудом разогнув их – костяшки казались синими, – убрал прядь, упавшую Пхубу на лицо. Потом наклонился и дотронулся сухими губами до лба женщины.
Пхубу думала, что в этих простых движениях было больше нежности, чем когда-либо.
Хортим Горбович смог уснуть только на самом рассвете, и ему приснился дракон. Крупнее, чем Сармат, – а в свое время Сармат казался Хортиму огромным. Этот дракон был молочно-бел, и крылья его – исполинские, кипенные, местами разодранные – трепыхались на не ощутимом во сне ветру. Иногда, когда расходились пластинки чешуи на лапах и шее, у хребта и на брюхе, у нижней челюсти, между ними проступали алые нити. Словно трещины или незаживающие ссадины. В какой-то момент Хортим понял, что находится на запорошенном утесе, нависающем над голубым морем, и тело дракона закрывает ему белесое солнце.
Раздался утробный рев. Чудовище, прижав морду к земле и изогнув спину, сорвалось с места – лязгнув, когти оставили на снежном полотне глубокие следы. Из-под его крыльев на Хортима дохнуло холодом: в ветряном потоке летели липкие комья и ледяная крошка.
…Наутро княжич, как и вся его дружина, чувствовал себя помятым и до смерти уставшим. Сморщенный парус уныло хлопал над палубой. В затихшем море пузырились мутные сизо-зеленые воды. Радовало одно: они наконец-то уплывают на юг – вместе со вставшим на ноги Инжукой. Правда, юноша еще был слаб, с впавшими щеками и натянутой на скулах кожей.
Но Хортим оказался не в силах совладать с Вигге. С едва знакомым, кашляющим кровью Вигге – на каждое слово княжича охотник бросал другое, тяжеловесное и четкое. Но, благо, его болезнь действительно была не заразна, иначе бы непременно погубила Пхубу.
Когда корабль уходил, женщина не вышла за порог. Не провожала, и славно – стоящий у борта Вигге выглядел сосредоточенным, но не обиженным, а Хортиму не хотелось больше пересекаться с Пхубу. Их последняя встреча закончилась нехорошо, и юноша не знал, как своим видом и видом своих людей не причинить хозяйке больше боли.
