всего на две минуты. После вбрасывания наши завладели шайбой и попытались, как это обычно делается, сомкнуть кольцо у ворот противника. Но тут какой-то расторопный канадец, разгадав передачу русского игрока, перехватил шайбу, стрелой домчался до наших ворот, ложным замахом уложил на лёд вратаря и издевательски вколотил шайбу в девятку.
За нашими воротами вспыхнул враждебный, ядовитый свет. Загудела страшным роем канадская трибуна, задёргались на ней флаги с кленовыми листьями. Забивший гол канадец проехался, задрав ногу, на одном коньке мимо нашей скамейки, «поиграв» на своей клюшке не то как на электрогитаре, не то как на балалайке, не то как на чём-то и вовсе неприличном. Потом остальные канадцы обступили его, сгрудились в одну торжествующую кучу и стали хлопать друг друга по каскам. Эти влажно блестящие каски показались мужчине скоплением отвратительных склизких икринок. Наш вратарь растерянно взирал на радость соперников. Канадский тренер энергично жевал жвачку, принимая поздравительные хлопки по плечу от коллег по тренерскому штабу, а наш – медленно прохаживался туда-сюда, сплетя на груди руки. Комментатор тоскливо бубнил про то, что если не забиваешь ты, то забивают тебе.
В эту минуту мужчина ненавидел канадцев так сильно, как разве что ненавидел в детстве фашистов из фильмов про войну. Если бы сейчас на подлокотнике его кресла располагалась кнопка, с нажатием которой канадских игроков и всех, кто вместе с ними радуется, разорвало бы на кровавые куски, он ударил бы по этой кнопке, не раздумывая.
– П-падлы… – шептал он, вытирая о подлокотники кресла потные ладони. – Падлы в-вонючие…
Этот гол, казалось, окончательно деморализовал наших хоккеистов. Даже в большинстве они вынуждены были обороняться. Создавалось впечатление, что канадцев на площадке гораздо больше, чем наших. Куда бы ни катилась шайба, первым к ней подкатывался ненавистный канадец, а не наш. Невыносимость этого зрелища значительно усиливалась тем, что после второй забитой шайбы канадцы стали вести себя по-настоящему вызывающе. Проезжая во время остановок игры мимо наших игроков, они непременно толкали их плечом и, выплёвывая капы на крагу, посылали в их адрес какие-то несомненно унизительные слова. Видимо, им хотелось спровоцировать драку, чтобы одержать победу и на кулаках, тем самым окончательно сровняв нашу команду со льдом. Арбитр как будто не замечал их отвратительного поведения, и мужчина жгуче желал наступить на эту «продажную тварь» каким-нибудь огромным ботинком, как на колорадского жука, а потом с удовольствием поглядеть на мокрое место, которое от этой твари осталось.
– П-падла вонючая… – говорил он и в адрес арбитра.
Под конец второго периода канадцы забросили нам третью шайбу. Тогда мужчина набрал в рот холодного чаю и бесчувственно пустил в телевизор струю. Сладкая жижа медленно поползла по экрану.
– Что такое? – встрепенулась жена, подняв взлохмаченную голову. – С ума, что ли, сошёл?
– Спи, – сказал мужчина, и жена, что-то прохрипев, уронила голову на подушку.
Мужчина подошёл к телевизору, отключил его, сдержав желание разбить экран кулаком, затем быстро разделся и лёг рядом с супругой.
«Пускай хоть десять-ноль продувают. Мне уже наплевать…» – сказал он себе, и это было почти правдой. Темнота и тишина, мгновенно объявшие комнату, были так естественны, словно не было и не должно было быть никакого хоккея. Мужчине не верилось, что ещё несколько минут назад происходящее на экране казалось ему таким важным.
«Вот и ещё день прошёл», – произнёс он про себя, и вдруг осознал, что уже на протяжении многих лет каждую ночь произносит перед сном эту нехитрую фразу.
«О чём я думаю, когда говорю это?» – спросил он себя и без труда ответил: «О том, что стал ещё на один день ближе к смерти, что жизнь уходит. И уходит, – дополнил он, – не так, как я хотел».
«А как я хотел?» – спросил он себя снова и почему-то вместо ответа припомнил время, когда он ещё был влюблён в свою будущую жену. На самом деле, он довольно часто вспоминал это время, просто сегодня он впервые занялся этим воспоминанием, как делом.
Было это около тринадцати лет тому назад. Они тогда очень много гуляли, и каждый день, проведённый ими вместе, казался мужчине похожим на гениальное произведение искусства: картину, фильм, стихотворение, музыку. Он фотографировал её на старый плёночный фотоаппарат, сам проявлял плёнку и отпечатывал фотографии, потом показывал их ей, и она говорила, чуть не в слезах: «Это шедеврально! Я не знала, что я могу быть такой красивой. Это потому что ты меня видишь такой».
Сейчас он настолько отчётливо вспомнил беззаботный, счастливый голос, произносивший эти слова, будто они звучали не тринадцать лет тому назад, а ещё только сегодня.
Он повернул голову к жене. В темноте, к которой его глаза уже успели привыкнуть, бледно прорисовывалось её лицо – лицо сильной усталой женщины, серьёзное даже во сне.
Мужчина отчётливо понял, что это лицо уже никогда не сможет выражать такой беззаботной радости, как тогда, и испугался: неужели это он сделал его таким? Видит Бог, он этого не хотел. Так получилось само.
Он лёг на бок, отвернувшись от жены, закрыл глаза и стал ожидать сна. Но сон не приходил.
«Почему я не могу уснуть?» – задумался он и понял, что уснуть ему не даёт ощущение, что он мелкий, тупой, ограниченный человек.
Когда-то он был уверен, что принадлежит к числу людей избранных – не обязательно гениальных, но, по крайней мере, вечно думающих и беспокойных, вечно удивлённых миром и обременённых какими-нибудь идеями. Он и впрямь был таким, и у него не было сомнений, что он останется таким навсегда.
