Скрипело старое железо. Чистил ложку отдыхающий солдат. Обжигающе парил котелок перед ним. Сопел рыжий меховой наемник. Чесался во сне второй. Позвякивали незатянутые гайки. Шелестели страницы желтой драной книжки железнодорожника. Мягко шагала где-то в хвосте смерть. Клыч, все же нюхнувший какой-то дряни, тихо сползал по стенке вагона, так и не нацепив противогаз. Опасность разливалась внутри поезда почти невидимой липкой пленкой.
Рыжий свет моргал, бросая тени и заставляя внимательнее всматриваться в полутьму. Опасность, едкая и маслянистая, оставшаяся в носоглотке и на языке, кралась охотящейся рысью. Незаметные с первого взгляда мелочи выдавали ее с головой. Особенно если понимаешь, куда смотреть. И еще – коли ты слегка, но безумен. Или не слегка.
– МАМААА!!!
Механик крикнул. Заорал. Взвыл. И тут же заткнулся, звонко булькнув. Звонко свистнуло, хрустко скрипнуло, мягко зашипело.
Клыч, грызущий ногти в углу, знал это. О, мать твою, да, знал. Если сам перерезаешь глотки, так помнишь, как свистит воздух. Краткий, как выстрел, миг, когда воздух вылетает из рассеченной трахеи. О, да, он помнил.
Всплеск, ударивший из-за распахнутой двери, мазнул по стене. Щедрым взмахом малярной кисти. Идеальным штрихом этюда в багровых тонах. Почти черная полоса, разлетевшаяся в конце на сотни капель, разбившихся о железо. Капель, разом ставших яркими и узнаваемыми. Пахнущими солью и железом потеками живой краски.
Раздробившись, жидкость не потекла вниз. Вернее, потекла и поползла не только вниз. Паутина, блестящая бликами отраженных ламп, на глазах разрасталась. Тянулась во все стороны, быстрая и целенаправленная. Понизу к ней уже рвалась багряная лужа, споро растекшаяся из-за двери. Пальцы рук механика почему-то еще сжимались.
Кровь, кровь повсюду. Тягуче-алая, жидко-бурая, засыхающе-красная, разбегающаяся по металлу. Пятнами ржавчины, растущими на глазах, покрывала половину вагона. Въедалась в броню стен, росла кирпично-карминной плесенью на решетке пола. Хрустела, застывая и падая вместе с крапинками металла. Поздними осенними листьями, рассыпающимися на рыжие хлопья, мягко падала вниз. И, еле слышно хрустя, превращалась в невесомую пыль. Пыль всех оттенков красного. Пыль, вздымающуюся облачками под шагами из-за двери.
Клыч, вгрызшись в костяшки собственной правой руки, дрожал и молча выл в собственной голове. Молчать, молчать, молчать… Страх накатывал сильнее, пробирался внутрь тысячами раскаленно-ледяных игл, сворачивающихся в животе огромным ежом.
Т-ш-ш-ш… т-ш-ш-ш… т-ш-ш-ш…
Пыль тонкими пальцами тумана выглянула из-за дребезжащей двери.
Т-ш-ш-ш… т-ш-ш-ш… т-ш-ш-ш… д-з-з-з-с-с-к-р-р-р…
Хлопья и еще жидкая багровая жижа падали со стен вслед длинному медицинскому ножу-ланцету, скрипевшему по броне. Темная полоска тянулась за ним, стекала по лезвию на кожу высокой, по локоть, перчатки. Крохами-рубинами разбивалась на мясницком фартуке, густо заляпанном подсыхающими пятнами, и тупоносых крепких ботинках с ржавой сталью на носках.
Т-ш-ш-ш…
Вторая рука поднялась к лицу, спрятанному за мешком с дырками для глаз.
Т-ш-ш-ш…
Палец прижался к губам. Тихо, детишки, не кричите. Бука уже здесь.
Другой клинок, длинный хлебный нож, заточенный с обеих сторон по рукоятку и по нее же блестевший свежим кармином, болтался на ремешке, обхватившем запястье.
Клыч, прокусивший кожу на руке и сосущий собственную кровь, вжался в угол. Следил за алыми бусинками, катившимися вниз со старого и такого неопасного на вид лезвия. И не мог ничего. Совершенно.
Небольшой горб, вздувшийся над лопатками чудовища, мягко шевельнулся. Красные хлопья, облетающие рядом с невысокой тощей смертью, дрогнули в сторону. Отлетели под ласковым напором невидимого газа, выходящего из плотного живого мешка и выбрасывающего в воздух ужас.
Солдат, вжавшийся в стол и не замечающий ожогов от супа-кипятка, вздувшихся на руках, тоже пытался спрятаться. Бороться он не мог. И Клыч понимал его прекрасно. Во рту, кроме крови, явно чувствовалось мясо, обглоданное с костяшек. Его, Клыча, любимых костяшек левой кисти.
Солдат тоненько заскулил. Баба, обреченно понял Клыч, крепкая квадратная баба без сисек. Хрен их разберешь под шерстью масок. А вот баба… Черт, да убей ты ее и вали себе дальше, вали…
Хлебный нож шевельнулся лениво и как бы нехотя. Тут же блеснув совершенно убийственным по скорости всплеском. Сверкнул единственным чистым краешком. Самым кончиком, светящимся остротой бритвы.
Страх победить почти невозможно. Страх проникает незаметно и глубоко. Страх оплетает неудержимо и с ног до головы. Поддайся ему – и ты проиграл. Впусти глубже – и вот ты уже пустая, мертвая оболочка.
Ему надо немного, самую малость. Приоткрой дверку в себя, разреши осторожненько ступить на порожек, помани, приглашая в гости… Как так, почему сам, да ну… О, да, только сам его и запускаешь. А раз так, то?! Верно, самому и выгонять.
