А весной, где-то в апреле, Сережа с Коноплевым внезапно приехали в Фирсановку и привезли страшное известие: убили Ельцина.
– Как убили? – ахнула Брезикайте. – Когда убили?
– Подробностей пока нет, – сурово сказал Коноплев. – Мне знакомый позвонил, говорит, все точно, он в КГБ работает.
Ее душили слезы. Подруга смотрела отчужденно, отворачивалась.
Вера пошла куда-то вокруг дома.
Было так страшно, что она села на какое-то поваленное дерево, сжала виски ладонями.
Нет, не только его было жалко, было жалко себя, своих надежд. Вот того дня, когда они открыли окно на веранде и слушали вместе съезд.
Черт, черт, черт.
Ветер прошелестел сухими ветками. Так прошел час.
– Живой, живой! – заорала Коноплева. И стала ее обнимать. – Какая ж ты у меня дура, а? Какая ж ты дура…
Но лето принесло еще более мрачные вести – появились какие-то листовки о еврейских погромах.
И они вдруг решили уезжать.
Вначале она не верила, но все оказалось серьезно. Теперь это, оказывается, стало легко: оформить загранпаспорт.
Во время какого-то фестиваля Сережа познакомился с ребятами из немецкой театральной компании, им нужен был маленький оркестр, классический, для постановки «Короля Лира», и они его пригласили – русские музыканты были очень хорошие и стоили дешево, он играл все – классику, джаз, авангард, готов был жить в палатке, лишь бы отсюда.
Хоть чучелком, хоть тушкой.
Он повторял этот тупой анекдот долгими вечерами, сидя на той самой веранде и держа на коленях Алену.
Та преданно смотрела ему в глаза.
Три месяца, пока оформляли документы, прошли как в угаре. Билеты взяли на международный поезд – двое суток с Белорусского вокзала. Продавали все, что можно, покупали золото, икру, шубу, все, что можно было там продать. Она металась от родителей в Фирсановку, где преданная Коноплева сидела с двумя, сочувствуя всей душой.
…Мама купила ей шубу и лисью шапку за какие-то дикие 1500 рублей. Шубу пришлось как-то очень сложно доставать, через какую-то подругу детства. Отказники, которые сидели на чемоданах, а теперь раздумали уезжать, отдавали ей всякие вещи – для своих. Она записывала адреса, телефоны. Металась по Москве.
Наконец их погрузили в поезд.
Вера вышла на вокзале в Берлине. Было довольно тепло. Их встречали два типа, которые показались ей алкоголиками – в каких-то мятых, рваных джинсах, патлатые, нечесаные, от них разило перегаром. Она вышла в шубе и лисьей шапке, на высоких каблуках.
Их скарб сразу погрузили в микроавтобус.
Ехали долго, день и ночь.
Утром привезли в какую-то французскую деревню, где была резиденция оркестра.
И начались репетиции.
Это была совершенно бешеная жизнь: она разбирала и собирала декорации, таскала на себе тяжелые балки, продавала билеты, вела всю кассу, закупала продукты, кормила труппу, начала шить костюмы, помогать режиссеру, учила язык, переписывала пьесу для актеров, утешала Сережу, у которого «не шло», училась ездить на машине, возила детей в школу, господи, покупала марихуану, колесила вместе с театром по Австралии, смотрела на звезды, жила сегодняшним днем, уставала как лошадь, здесь не было друзей и подруг, здесь были люди, которые работали, и она привыкала жить среди них. Наконец однажды она обнаружила, что Алене исполнилось пять лет и она вообще не говорит на русском языке.
Она стала читать с ней русские книги (достала у знакомых в Париже), но это не помогало.
Сережа привык.
– А че мне там делать? – говорил он про Россию.
Наконец она решилась и позвонила подруге Коноплевой.
– Господи! – орала она. – Это ты? Неужели это ты?
Твердая, жесткая, прямая как доска Коноплева вдруг заплакала.
– Почему ты не звонишь? – рыдала она в трубку.
Они всласть наговорились, и Вера поехала обратно к своим шатрам (они жили в шатрах).
В Россию они с мужем вернулись через два года.
Дом в Фирсановке был заколочен, другой в этом месте они снимать не стали. Сережа сказал, что поищет на Киевском направлении.
Она осторожно открыла калитку, зашла в сад и посидела на крыльце.
Она любила тогда сидеть на крыльце.
