– а в чем же причина?
Наверное, причина была во мне.
Мне очень хотелось что-то ей подарить. Что-то такое, что бы запомнилось надолго, навсегда.
Так вот, как-то раз она мне сказала, что ей нравится античная драма – Софокл, Эсхил…
Это было изящно, и я пошел в букинист. Там античная драма шла по двадцать пять рублей, это была официальная цена, и я задумался, откуда взять такие деньги. День рождения у нее был зимой, кажется 8 января. Стоял трескучий мороз. Я долго перебирал, у кого можно занять, и потом стал пересчитывать все имеющиеся в наличии деньги.
Потом пошел на Центральный рынок.
Я закрыл за собой грязную стеклянную дверь и вошел в это полутемное, как мне показалось, пространство, с очень тусклым светом, кругом стояли грузины, узбеки. Это был один из старейших рынков нашего города, многие уже позакрывались к тому моменту, продавать было особо нечего, но этот – нет, он все-таки работал, и вот я увидел невероятные кисти зимнего винограда, мандарины, нежные, солнечного легкого цвета, почувствовал запах солений… Уходить не хотелось, и было страшно спросить, сколько чего стоит. Я увидел тогда эту грушу и шагнул к ней, она была огромна, красива, нежна, она светилась и сама была похожа на Авессаломову, если ее, конечно, избавить от комплексов, груша стоила почти пять рублей, не за килограмм, а сама по себе, потому что сама по себе она весила чуть ли не полкило. Я отсчитал все до копейки, оставалось только на метро, взял в руки – пакетов и пакетиков еще не было, мне аккуратно и осторожно завернули грушу в старую газету, потом еще в одну, я положил ее в сумку и пошел в редакцию.
Иру в редакции поздравили, подарили цветочки, всемером мы выпили бутылку советского шампанского, она была страшно рада.
Но со мной в этот вечер она никуда не хотела идти. Мама попросила ее купить какого-нибудь мяса на ужин. Ирка, сказал я, ну где ты сейчас купишь мяса, в нашем гастрономе нет мяса. Не знаю, сказала она, тогда котлет каких-нибудь. Ну ты иди, мне надо.
Огромными хлопьями падал снег. Было очень красиво смотреть на этот снег под фонарем.
Я тебе подарок принес, сказал я.
И достал грушу.
Она поднесла ее к глазам.
Хорошо, прошептала Авессаломова, я отнесу ее маме.
Я пожал плечами, повернулся и пошел.
Позднее она мне сказала, что груша ее поразила.
Такую грушу в те годы нельзя было купить в Москве. Только на Центральном рынке.
Но я был рад, что она отнесла эту грушу домой. В сущности, а чего бы я хотел? Чтобы она проглотила ее при мне, аппетитно слизывая сладкий сок с пальцев с обрезанными ногтями? Господи, какая ерунда.
Был только один день в нашей с ней короткой жизни, когда я был счастлив, около десяти минут, – тот день, когда мы сидели у забора Центрального статистического управления СССР, верней она сидела, а я лежал и думал о том, что Авессаломова очень большая, что она заполнила собой весь мой мир, как большой воздушный шар заполняет маленькую квартиру и уже не пролезает ни в дверь, ни в окно.
Мне казалось, что в этот момент и ей со мной было хорошо.
Умерла она лет через пятнадцать. К тому времени мы уже не общались, она была тяжело больна, но продолжала ездить в командировки и кого-то спасать. Ее хорошо знали в Генеральной прокуратуре, в Верховном суде, а она знала тонкости советского судопроизводства лучше любого адвоката и умела писать длинные, аккуратные, содержательные письма, после которых режим содержания могли облегчить, дело послать на пересмотр, а апелляцию принять.
Единственные в этой системе, с кем у нее всегда были контры, – это бывшие советские милиционеры.
Говорят, что именно они в тот день отравили ее специальной паленой водкой, и она умерла.
Отказали почки.
Я помню, как-то раз она приходила на работу со скейтбордом.
Я вышел ее проводить, чтобы посмотреть. Никогда не видел, как она это делает.
– Ну давай, – кивнул я.
Она улыбнулась и достала доску из огромной сумки, на которой было написано: «Олимпиада-80».
И поехала от меня по улице Правды, упрямо наклонив голову и объезжая редких прохожих.
…Такого платинового оттенка
Оля Рогачева (член ВЛКСМ с 1974 г.) пообещала Валерии Голубевой (член ВЛКСМ с 1975 г.), что сошьет ей платье «такого как бы платинового оттенка».
Вообще о Рогачевой было известно, что она какие-то вещи придумывает на ходу. И потом долго на них настаивает. Это было свойство ее характера, но, несмотря на это, никто ей не ставил в вину эти милые беспочвенные фантазии и все продолжали ее любить.
