Не прошло и пяти минут, как она закричала вновь:
– Лев, зайдите ко мне!
Я зашел, уже даже не зная, что и думать. Она протянула мне пустую бутылку.
– Возьмите, – сказала она. – Не хочу, чтобы оставались следы. И учтите, если вы хотите здесь жить, ну вы понимаете… Это должно оставаться между нами!
Я тупо понес бутылку в нашу комнату.
– Это еще что? – неприязненно сказала Тараканова.
Пришлось объяснять.
– Ты что, с ума сошел?
– Не знаю… – задумчиво сказал я.
Иногда она просила меня купить хлеб, но чаще – портвейн. Постепенно у меня в комнате скопилась целая батарея бутылок. Маргарита Игоревна пила не то чтобы много, но регулярно.
А я… Я постепенно привыкал к такой жизни.
Эта квартира обладала одним интересным свойством – она постепенно засасывала в себя. Днем здесь царил некоторый полумрак – может быть, из-за обилия мебели и старых вещей, свет как-то скрадывался в углах, в картинах на стене, абажурах, книжных полках, коврах, шкафах, антресолях, посуде, все поверхности были чем-то заставлены – это были фарфоровые слоники, старые гребни, шкатулки, пожелтевшие газеты, я садился в растрескавшееся кожаное кресло и мог часами, тупо глядя перед собой, сидеть в каком-то сладком или полугорьком забытьи, пока Тараканова не приходила с работы.
… Когда она приходила с работы, начиналась совсем другая жизнь. Она немедленно шла на кухню и начинала что-то жарить, варить, чистить, посылала меня выбросить мусор, сбегать за хлебом, открыть консервную банку, потом отнести в комнату тарелки и вилки (мы ужинали в своей комнате), потом торжественно вносила еду на подносе, и мы начинали трапезу.
Я смотрел на Тараканову завороженным взглядом, на ее фартук, оранжевый свитерок с вырезом, на ее тапочки и юбку, на ее глаза и волосы – не понимая, как в одном человеке может быть столько жизни, настолько много, что даже сладкая пыльная смерть, которая явно обитала в этой квартире и проникала в поры твоего тела незаметно и по одному микрону в час, отступала и съеживалась. Когда мы заканчивали ужин, Маргарита Игоревна просыпалась и развивала свою вечернюю активность.
Иногда опять из ее комнаты раздавался призывный вой:
– Помогите! По-мо-ги-те!
Тараканова вздыхала, а я скорбно отправлялся за портвейном.
В сущности, этот портвейн был важной частью моего и ее существования, вслед за ним начинались рассказы, вернее, нет, это были не рассказы, из Маргариты Игоревны начинали как будто бы сыпаться отдельные фразы, загадочные и маловразумительные, но интересные, как сыплется иногда железная стружка или картофель из прыгающего на проселке грузовика.
– Знаете, что мне сказал однажды Бухарин? – загадочно спрашивала она, и я застывал с новыми мятыми рублями и горстью мелочи в кулаке, зная, что обязательно должен дослушать рассказ до конца. – Он сказал: нужно разоружиться перед партией! Понимаете?
Я послушно кивал и отправлялся в угловой гастроном.
К сожалению, в то время я не мог достойно ответить Маргарите Игоревне и поучаствовать в беседе, например я очень плохо представлял себе, кто такой Бухарин, я знал, конечно, что его расстреляли как немецкого или английского шпиона и что это явный бред, но этого было очень мало, чтобы поддержать наш разговор.
Но этого и не требовалось.
– Я член партии с 1912 года! – однажды сказала она.
Я не знал, что делать, аплодировать может быть, и просто уважительно покачал головой. Возвращаясь обратно уже с портвейном, я подумал, что, наверное, никакой реакции и не требовалось, главное, чтобы был слушатель.
– А вы знаете, что Ягода был родственником Горького? – хитро прищурившись, спросила она меня.
Я хотел было спросить, кто такой Ягода, но не стал – постепенно вспомнил, что это был какой-то чекист.
– Нет, вы не знаете… – удовлетворенно сказала она. – Просто он был очень влюблен в его невестку, Горького. Очень влюблен. И все об этом знали. Все знали… – промолвила она, уже засыпая.
Конечно, меня крайне беспокоили регулярные дозы портвейна, которые употребляла наша квартирная хозяйка. Мне приходилось сдавать пустые бутылки, чего я вообще никогда в жизни не делал. С другой стороны, не могли не восхищать тот внутренний огонь и беззаветная преданность идеалам, которые она при этом проявляла. Тараканова смотрела на это философски.
– Ты, – говорила она, жаря оладьи на кухне, – соучастник преступления. Придет следователь, сделают вскрытие, обнаружат следы алкоголя. Начнут думать, искать. Ага, вот кто, оказывается, спаивал члена партии с 1912 года! Понимаешь это?
