тревожное послание от Щегловой через меня передавалось и ей.
– Сейчас посмотрю, сколько осталось, подождите…
Я радостно запихивал в сумку десять белых круглых рулонов ваты гигроскопической и под ругань озверевшей очереди пробирался к выходу.
Почему этой ваты вечно не хватало русским женщинам, я не знаю. И с тех пор как появились эти импортные прокладки, я об этом даже не задумывался. Вообще об этих самых гигиенических изделиях ходили в 80-е целые легенды. Рассказывали, что они тонкие, легкие, одноразовые, очень удобные и вдобавок хорошо пахнут. В эту легенду трудновато верилось, потому что у советских женщин на эту тему был очень тяжелый и горький опыт: приходилось изгаляться всеми способами, стирать какие-то тряпочки, да лучше даже не говорить, и все это на строительстве БАМа, на освоении целины, в тюрьмах и лагерях, во время Великой Отечественной войны, на стройках коммунизма, в командировках, геологических экспедициях, и так далее и тому подобное.
Я помню какой-то случайно подхваченный разговор, уже гораздо позже, в 90-е годы, насчет того, что если «ничего этого опять не будет, надо точно уезжать», ну или брать Кремль штурмом, типа возврат к прошлому невозможен.
Не знаю, возможен он или невозможен, но я помню этот страх залететь и ожидание критических дней очень хорошо.
Вообще осмыслить эти самые «критические дни» во всем их метафизическом величии я никогда до конца не мог. Ну не хватало мне какой- то силы духа или, может быть, полета мысли, не знаю. В эти самые «дни» у нас с Щегловой бывали, как правило, какие-то большие межличностные проблемы. У нее очень часто сильно болела голова, она раздражалась, а если я начинал вдруг огрызаться, она плакала и говорила, что я тупица и бревно.
Подступающие к женщинам из космоса «приливы» для меня всегда были неразрешимой загадкой бытия – кто вообще их придумал и зачем? Я лежал в темноте рядом с ней (когда она после долгой ссоры наконец засыпала) и думал о том, что есть во всем этом, конечно, какая-то высшая истина, но какая? – может быть, такая, что хотя бы в эти несколько дней она на законном основании может не допускать моих грязных домогательств. И наверное, думал я, эти дни нужны именно для того, чтобы я окончательно понял – насколько я ее люблю и насколько сильно меня волнует ее конкретное физическое существование.
Во сне она тихо дышала, вокруг нее было какое-то облако, и оно светилось. Это облако можно было потрогать рукой, а свечение – увидеть невооруженным взглядом.
В сущности, мне было больше ничего и не нужно.
Водитель автобуса «Интурист»
В школе объявили субботник, на который было можно прийти
Для Виктории Таль (1961 г. р., русская, член ВЛКСМ с 1978 г.) выбор был такой: один батник у нее был желтый, бледного лимонного цвета, а второй – «с клубничкой», красные ягоды и зеленые листья на чистом белом фоне. Оба батника мама привезла из Польши, и Вика еще никуда до этого их не надевала.
Джинсы (тоже польские) в наличии также имелись, и практически в новом состоянии.
Она долго думала и примеряла, стоя перед зеркалом.
Решила, что желтый.
Задание на субботнике было такое – генеральная уборка класса, коридора и туалета. Стоя в своем новом батнике с грязной тряпкой у доски, Вика поймала себя на мысли, что налицо некоторый абсурд, но, с другой стороны, все девчонки пришли сегодня в чем-то ярком и нарядном, впервые они увидели друг друга без школьной формы, это было как первое свидание с абсолютно не знакомыми людьми. Всех поразило, какую алую помаду нанесла на губы Петрова, в какой короткой юбке пришла Алиева, ну и так далее. Викин лимонный батник на этом фоне был, мягко скажем, не самым большим откровением.
Этот субботник был в апреле, стояла в Москве в том году такая мягкая, теплая, свежая весна, в мае им всем предстоял последний звонок, в июне выпускной вечер, – и весь этот день, с тряпками и ведрами, был для их класса чем-то вроде генеральной репетиции, они даже не хотели потом расходиться, мальчики сбегали за вином, но у всех были дела, планы, все это было как-то неожиданно, ни о чем заранее не договорились и никуда не пошли, но смотрели друг на друга удивленными, смеющимися глазами – как будто увидели в первый раз.
Когда она сдала экзамены на вечернее, мама предложила ей поработать.
Дело в том, что после напряженных занятий с репетиторами, экзаменов, всей этой нервотрепки новая жизнь оказалась какой-то чересчур свободной или даже пустой. Она могла ходить на лекции дневного отделения, а могла не ходить. До вечера все равно оставалось полно времени, и она, занявшись самообразованием, три раза посетила Третьяковку и два – Пушкинский музей. Иногда просто ходила по улицам, был еще сентябрь, совсем не холодно.
Мама, почувствовав ее слегка неустойчивое настроение,
…Музей располагался в старой церкви рядом с Останкинским дворцом – это была когда-то церковь Живоначальной Троицы, с высоким крыльцом, которое вело в летний храм, и с зимним храмом в нижнем цокольном этаже – все это сейчас были отдано под администрацию музея, в алтаре стояли
