же, как у меня, танкошлеме и комбезе. Правда, я чисто для понта надел поверх комбинезона кожаную куртку и таскал через плечо полевую сумку (в которой, честно признаюсь, не было ничего, кроме тетрадки с дневниковыми записями) на длинном ремешке – таким образом я «добирал солидности», и большинство окружающих пехотинцев и танкистов, которые не были в курсе насчет того, что я за птица, совершенно искренне принимали меня за офицера.
В этот, с позволения сказать, рейд я пошел пятым именно в «Т-34–85» комвзвода Чемоданова, который в данный момент и командовал броней. Для большинства тогдашних танкистов «восемьдесят пятая» еще была в новинку, и на новых танках они ездили вчетвером, в том же составе, в каком до этого воевали на привычных «семьдесят шестых». Именно поэтому Чемоданов предпочитал занимать место наводчика, а командирская башенка в его танке оставалась вполне себе свободной. Впрочем, я все-таки был не просто пассажиром и кое-какую пользу по мере сил тоже приносил.
Этот самый рейд удалось организовать с грехом пополам только благодаря настойчивым телефонным звонкам моего начальства да выданной мне штабом 1-го Белорусского фронта довольно весомой бумаге. Войска на этом направлении в последние недели не вылезали из боев (сначала это было захлопывание «колечка» вокруг Берлина, потом его взятие с неизбежными и изнурительными уличными боями и, наконец, отражение нескольких попыток деблокировать германскую столицу извне). Именно поэтому 52-я танковая бригада 9-го гвардейского танкового корпуса, которой командование поручило решение этой задачи (а именно – разведка боем небольшими силами в направлении замка и аэродрома Нордлингбург), была довольно потрепанной и как раз ожидала пополнения после недавних боев, имея большие проблемы с исправной матчастью.
Именно поэтому для двадцатикилометрового броска на запад командиру 2-го батальона этой бригады майору Чуфарову удалось наскрести всего шесть разномастных «Т-34» (один «Т-34–85», остальные «Т-34–76» различных лет, заводов и серий выпуска). При этом в рейд отправили только добровольцев – как в составе экипажей боевых машин, так и среди танкового десанта, в котором на момент начала операции было человек пятьдесят.
Два танка мы уже потеряли, прорываясь сюда – некстати напоролись на уцелевший опорный пункт на развилке дорог, где были три противотанковых пушки, поставленная на прямую наводку 88-мм зенитка и фаустники. Один «Т-34» сгорел, второй можно было отремонтировать, но при условии замены двигателя. Хуже было то, что при ликвидации этого неучтенного очага сопротивления погибли три человека из экипажа одной из подбитых «тридцатьчетверок» (выскочить из загоревшейся машины успел только механик-водитель) и человек пять пехотинцев. Конечно, немцев мы там набили куда больше, но считать их по головам, а тем более радоваться этому факту времени не было. Если бы я про ту засаду знал заранее – мы бы ее просто обошли стороной.
А сейчас мы находились у той самой отметки, которая на лежавшей у меня в левом набедренном кармане комбеза довольно подробной карте была подписана карандашом как «аэродром».
До отметки «замок» нам оставалось километров семь-восемь по очень хорошей немецкой дороге. Ну а всей войны оставалось меньше чем на неделю, и именно поэтому я настоял перед командиром бригады, чтобы со мной пошли только добровольцы. Конечно, официально объявленная командованием цель – найти а затем по возможности захватить или уничтожить некий архив с очень важными документами, по идее, могла оправдать любые людские и технические потери, но я-то точно знал, что в финале «соскочу», а все эти русские мужики в военной форме при всем этом будут гибнуть. Причем в самые крайние часы войны и вовсе даже не понарошку.
Впрочем, здесь были не только мужики. Я увидел, как мимо стоявших возле растянувшихся вдоль шедшей к аэродрому дороги танков и группок автоматчиков (танковый десант перекуривал, пользуясь стихийно возникшей паузой) к нам шла командир пехотинцев старший лейтенант Галина Махняеева, чем-то отдаленно похожая на молодую Нонну Мордюкову (формы примерно такие же, только лицом, пожалуй, чуть потоньше), рослая темноволосая баба лет тридцати в грязно-белой кубанке и перетянутой ремнем с портупеей через плечо приталенной, запыленной шинели, с автоматом «ППС» на груди. Эта мадам была единственным «приятным исключением» в нашей нынешней, если так можно выразиться, «компании».
Увидев ее в первый раз в штабе 52-й танковой бригады, я просто тихо офигел и потом ненавязчиво поинтересовался у товарищей офицеров – а какого это женщина забыла в пехоте, причем не в привычном качестве медика или, к примеру, связиста, а вот так, в самом пекле?
Удалось выяснить, что у этой Махняеевой была тяжелая, но вполне типичная для той войны биография и глубоко личные мотивы для всего, чего она делала.
Оказывается, летом 1941-го она была женой начальника политотдела пограничного отряда где-то под Ломжей. Ее мужа убило немецкой авиабомбой прямо утром 22 июня, в первые же минуты войны, я так понял, что он даже диагоналевые галифе не сумел натянуть, а что-то понять или испугаться тем более не успел.
Сама овдовевшая Галина с двумя детьми (старшему сыну было десять лет, младшей дочери – пять) в числе прочих беженцев и окруженцев довольно долго выбиралась на восток. При этом ее детей убило, как это часто бывает на войне – неожиданно и одновременно довольно буднично. Уже в июле, где-то у Молодечно, проезжавший мимо немецкий броневик, видимо, просто порядка ради пустил пулеметную очередь по придорожному лесу и кустам. Где-то там она своих детей и схоронила…
Ну а родители Махняеевой жили в Ленинграде и погибли в первую, самую страшную, блокадную зиму, и она даже не знала, где их похоронили, хорошо, если где-нибудь в общей яме на Пискаревском, но ведь и в данном случае могли быть всяческие варианты. Соответственно, на этом свете у нее не осталось практически никого, и теперь она мстила гитлеровцам, разумеется, по мере сил и возможностей.
