воспоминаниям, но они были подобны глубоким ранам. Мне было так больно, что я никак не мог об этом забыть… Я увидел, как через двор собора идет священник в рясе. Он заметил двух мужчин, направляющихся к нему, и отступил в сторону, предпочтя ступить в грязь, чем встретиться с ними. Даже здесь, на святой земле, люди избегали друг друга. Но кто захочет оставаться в одиночестве?
Болезнь несет не только страдания. Она лишает нас человечности.
– Давай же, Джон! Ради всего святого! – крикнул Уильям.
Я спустился во двор. Уильям держал мою дорожную суму на вытянутой руке. Неужели и он боится находиться рядом со мной? Уильям заметил выражение моего лица, наклонился и обнял меня. И мы с ним пошагали к северным воротам.
На всех улицах лежали тела – могильщики еще не проезжали. На Северной улице я увидел растрепанную светловолосую женщину с искаженным страданием лицом. Закрыв глаза, она скорчилась над телом ребенка. Женщина не ушла, оставив труп, а сидела над ним, издавая монотонные стоны. Неожиданно появился могильщик. Схватив ребенка за ногу, он швырнул труп в повозку. Женщина издала дикий вопль, вцепилась ногтями в стену дома и стала колотить ее кулаками. Мы смотрели, как повозка продвигается по Северной улице: вначале в ней лежало четыре трупа, но, когда она подъехала к воротам, трупов было уже восемь.
Привратника мы не увидели, а ворота были открыты. Нам повезло. Выбравшись из города, мы направились к большому мосту, по которому можно было попасть в пригород Ковик, расположенный на другом берегу реки. С моста я увидел крыс, копошившихся на болотистом берегу. Горожане сваливали туда мусор, и крысам было раздолье. Городская помойка была завалена испорченным мясом, содержимым помойных ведер, обрезками овощей. Я увидел даже труп собаки. Улицы Ковика были пустынны. Большинство окон все еще было закрыто ставнями. Мы прошли еще милю. Когда мы поднимались на крутой холм Дансфорд, карабкаясь по камням и скользя на замерзшей грязи и опавших листьях, взошло солнце. Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на собор, гордо высившийся над городом. Как часто любовался я им отсюда в прошлом… Этот собор был для меня спасением души и моей работой. Теперь же его шпили стали двумя последними оплотами надежды, а я шел в противоположном направлении. Что ждет меня дома? И в Скорхилле? Настали времена библейских ужасов – Потоп, гибель Содома и Гоморры, Исход из Египта. Случалось ли после этого что-то подобное сегодняшней чуме?
На вершине холма мы обнаружили еще один труп. Это был мальчик лет двенадцати. Он лежал под облетевшим деревом в нескольких футах от дороги на груде опавших листьев всех оттенков коричневого, охристого, серого и желтого. Он и сам напоминал опавший лист. Возле его головы мы увидели следы замерзшей рвоты. Я смотрел на его русые волосы и юное лицо, изуродованное отвратительными пятнами и следами разложения. На его тунике я заметил зеленоватую пыль. Наверное, он прислонился к дереву или сел спиной к нему. Я не сомневался, что бедный парень умер в одиночестве. Рядом с ним не было ни матери, ни отца, кто мог бы утешить его в последний миг. Впрочем, они не подошли бы к нему, даже если бы он умирал дома, так что это ему еще повезло – он умер и не почувствовал себя брошенным самыми близкими людьми в свой тяжкий час.
Я снова вспомнил голос на соборе. Даже сейчас эта мысль меня страшила. Я постоянно думал о том, что на спасение души у меня всего семь дней.
– Уильям, ночью…
– Я не хочу говорить об этой ночи!
– Ты был прав.
– Я был прав. И что? А сейчас я замерз и устал. Мне тяжело. Я хочу только добраться до дома.
– Я знаю. Прости меня. Но я чувствую, что должен сделать что-то хорошее. Чтобы исправить то зло, которое я причинил. Я знаю, что недостаточно только желать добра. Я должен творить добро. Только так я могу заслужить Царствие Небесное.
Уильям посмотрел на меня.
– И что это значит? Какие чудеса ты собрался совершить? Хочешь основать монастырь? Или отправиться в крестовый поход? Что ж, удачи… Джон, ты не воин Христова воинства. Ты не святой. Ты каменщик, у которого нет работы, – только и всего. И если ты снова попытаешься совершить доброе дело – например, подобрать сироту, умирающего от чумы, – то погубишь нас обоих.
Я смотрел на листья, гнившие в грязи на дороге. На буковых листьях еще сохранилась зелень, дубовые полностью почернели. На некоторых листьях сохранились желтые и оранжевые оттенки. Я пнул листья, и они взлетели в воздух. Что заставляет деревья сбрасывать листья? Почему одни деревья сбрасывают листья, а другие – например, остролист – нет? Может быть, так Бог наказывает растение за то, что оно отравляет человека и животных? Но ведь каштан сбрасывает листья, хотя плоды его так вкусны. А ягоды остролиста ядовиты, и его шипы причиняют боль – но остролист листьев не сбрасывает. А тис, который ядовит для всех птиц и растений настолько, что в его тени ничего не растет, живет вечно.
Семь дней, чтобы спасти свою душу…
А есть ли душа у растений? Обретают ли они царствие небесное? Если нет, то они не могут согрешить, не могут совершить грех, за который понесут наказание в жизни вечной.
Семь дней, чтобы спасти свою душу…
Не растут ли наши чувства, подобно растениям, пуская корни в сердце и расцветая в разуме? Они цветут в наших улыбках и увядают в хмурости и злобе. А если так, то не возвращаются ли они каждый год? Не подобна ли одна радость другой, даже если вызваны они разными причинами?
