Лошадей и пони отвели на вершину цепи холмов. Ветер там был так силен, что буквально сбивал с ног. По ту сторону холма оказалась еще одна дробильная мастерская. Спускаясь мы слышали уже знакомый громоподобный грохот, перекрывавший даже вой ветра. Я окинул взглядом голую пустошь. Кроме дробильной мастерской под нами и еще одного каменного дома рядом с ней, никаких построек больше не было. Вокруг была пустынная, голая земля, не пригодная ни для чего, кроме выпаса тощих овец. Уильям был прав: это рычаг. Но он не поднимает людей, а втаптывает их в грязь.
Мы повели лошадей и пони вниз по склону, к дробильне. Там мы разобрали их груз и пустили пастись на пустошь. Вторая постройка оказалась домом: там работники жили, когда не занимались работой. Здесь мы сгрузили припасы. Дальше нам велели грузить олово, переработанное в плавильной печи. Каждый слиток весил чуть больше хандредвейта (около 50 кг), и носили мы их в одиночку. Работа была тяжелой. Когда мы все сделали, работники, которые дробили камни при нашем появлении, ушли – им предстояло отвести нагруженных пони в Чагфорд. Там олово предстояло взвесить и оценить. До самой темноты мы добывали руду, дробили ее и в деревянных тачках отвозили в дробильню и на переплавку.
Мы почти не разговаривали друг с другом. Работа была выматывающей, и ветер выл слишком громко. Попытавшись завязать разговор в дробильне или на самом руднике, я понял, в каком отчаянном положении оказались мои товарищи. Эдвард Боуден был вынужден покинуть свой приход: он отказался принести клятву верности королю, который провозгласил себя главой Церкви. Но сделал он это не потому, что признавал верховенство Папы Римского: он оказался одним из тех фанатиков, которых называли протестантами. Он верил в то, что истина содержится только в Библии, а все остальное – это искажения тех, кто неспособен постичь истинного смысла веры. Его единоверцы подвергались страшным гонениям. Одну из них, Анну Аскью, всего полгода назад страшно пытали в лондонском Тауэре. На дыбе ей вывернули из суставов руки и ноги, а потом сожгли на площади. Все ее преступление заключалось в том, что она читала Библию и не признавала за священниками права толкования ее истинного смысла. За это она приняла поистине мученическую смерть. Уильям считал, что никто не будет заниматься домашней работой, если женщины научатся читать. Но женщины явно пошли гораздо дальше.
Когда спустились сумерки, мы зажгли факелы, закрепленные в расщелинах, и попытались колоть камни в их тусклом свете. Но ветер был слишком силен, а факелы быстро догорали, поэтому мастер объявил конец работы. Мы подняли молоты и укрепили их клиньями. Поступление воды на водяное колесо перекрыли, печь загасили, подготовив ее к утренней плавке. Оставшиеся работники направились в дом, который представлял собой простую длинную каменную хижину. Мы поужинали хлебом, холодным мясом и сыром при свете лучин, закрепленных на стенах. Пили мы странный напиток – наши товарищи называли его «пивом». Он был похож на наш эль, только чище и крепче. Ветер выл и свистел за стенами дома. Под этот свист начались рассказы о том, как люди делали и теряли состояния на олове. Но мы все еще остерегались друг друга. Взаимное недоверие ощущалось почти физически. Рассказывая об удачной находке, никто не называл точного места.
Ветер завывал вокруг нашего жалкого жилища, хлопая дверью. Я слушал истории рудокопов и думал, насколько хуже сейчас в открытом море. И я вспомнил моряка, товарищи которого умерли от отчаяния при мысли о том, что они никогда не увидят твердой земли. В некотором смысле все мы тоже были в открытом море – мы были выброшены из общества, к которому некогда принадлежали. Верили ли эти люди в то, что когда-нибудь смогут вернуться? Я смотрел на их лица. Того человека согнали с его земли, а этот пострадал за свою веру – но они все еще продолжали цепляться за жизнь и хранили веру. Тот, кто потерял землю, надеялся построить новый дом для своих детей. Протестант твердо верил, что Бог посылает ему испытания – и это временно. Другие верили в то, что эта работа сделает их богатыми. Им нужно лишь заработать денег, чтобы начать собственное дело, и они станут такими же, как олдермен Периэм и его сын. Их надежды были совершенно не похожи на то общество, в котором некогда жил я сам. Мы были гораздо более едины. Мы все принимали Божью волю. Теперь же все люди были разъединены и неудовлетворены. Каждый надеялся, что Бог улыбнется именно ему – ему одному.
Я сидел на земляном полу возле двери. Каждый раз, когда кто-то поднимался, повинуясь зову природы, мне приходилось подвигаться. Когда дверь распахивалась, меня обдавало холодным воздухом. Я дрожал, пока дверь не закрывалась. Пару раз кто-то забывал задвинуть засов, и дверь распахивалась. Мне приходилось подниматься, чтобы закрыть ее.
– Это была ошибка, – прошептал Уильям, когда Ричард Таунсенд направился к двери и вышел из дома. – Мне следовало быть умнее.
– Это работа в наказание, – ответил я.
– Но мы оба знаем, что есть лучшие формы искупления.
– Может быть…
Джордж Беддоуз прошел мимо нас и открыл дверь. Нас снова обдало леденящим холодом.
– И для отдыха тоже есть места получше. Интересно, как сейчас выглядит королевский дворец в Вестминстере?
– Наверное, так же, как любой дворец. Гобелены, сундуки, полные золота и серебра, огромные кухни с поварами и поварятами, часовня с цветными стеклами и стенами. И спальня с огромной кроватью под балдахином – и пуховые одеяла и перины.
– Значит, жизнь изменилась только для бедных, но не для короля и придворных.
– Может быть, у короля есть часы, которые отбивают время, – предположил я (ведь и жизнь богатых тоже должна была измениться). – И желания короля тоже постоянно меняются: начать войну с другим королевством, начать новый крестовый поход, арестовать лорда-изменника… Но живет он точно так же, как и раньше. Он носит корону, сидит на троне, ест жареное мясо и пьет вино. В королевских дворцах время остановилось. Но для этих рудокопов все изменилось.
Мы замолчали, прислушиваясь к вою ветра. Лучина догорела до конца, и мастер зажег другую от той, что еще не догорела. Рудокопы тихо
