выставил ее за дверь. – Кроме того, если ты винишь меня в неуважении, то что скажешь насчет чумы? Какое уважение Бог проявил к Элизабет и ее детям? Разве он не оскорбил их?
– Это богохульство!
– Оставь свое благочестивое занудство, Джон, меня от него тошнит. Лучше помоги мне ее снять.
По тому, как Уильям смотрел на нее, я понял, что ему нет дела до того, что она была шлюхой. Он жалел ее, несмотря ни на что.
Я подошел, обхватил тело и приподнял его, а Уильям отвязал веревку. Мне было грустно. Руки и ноги Элизабет окостенели, а кожа напоминала остывший воск. Уильям спустился со скамьи, и мы опустили ее на пол, а потом перенесли в комнату. Ее волосы рассыпались по моим рукам. Мы положили ее на пол, рядом с детьми, встали в изножье и прочли молитвы.
Помолчав, Уильям сказал:
– Часа через три стемнеет, а до Эксетера еще шесть миль.
Я смотрел на тела, охваченный глубокой жалостью.
– Джон, если бы я мог, я бы похоронил их всех. Но…
Я знал. Во имя Христа… Я знал.
Я вышел из дома и остановился, судорожно вдыхая свежий воздух. Уильям вышел следом за мной. Я смотрел в небо и мысленно твердил себе: «Мы все хотим поступать правильно. Но… Но… НО… Этим коротким, незаконченным предложением все было сказано. Жизнь будет продолжаться – но… Праведнику нечего бояться – но… Не укради, но… Почитай отца и мать твою, пока они не умрут от чумы. Хорони мертвых, как подобает, но только если у них под мышками и на шее нет черных опухолей, и если они не утопились и не повесились, потому что дети их умерли от чумы.
Я чувствовал, что слезы текут по щекам. Разозлившись на себя, я вытер глаза рукавом.
– Не бойся слез, брат. Дай волю горю…
Я глубоко вздохнул и отвернулся.
– Однажды я познакомился с моряком. Он рассказал, что его корабль штормом унесло в открытое море. Берегов не было видно. Мачта сломалась, и три недели корабль дрейфовал в море. Моряки умирали один за другим. Тот человек сказал мне, что умирали они не от голода и не от волн. Их убивала мысль о том, что они никогда больше не увидят земли. Эта мысль, как зверь, впивалась в их души и постепенно высасывала из них волю к жизни. Она разрушала их связь с жизнью. И я сейчас чувствую то же самое.
Уильям обнял меня за плечи и прижался лбом к моему лбу.
– Ты помнишь нашего отца на смертном одре?
Я кивнул. В то время мне было не больше двенадцати, но я до мелочей помнил, как он кашлял и корчился в постели на нашей мельнице в Кренбруке, где сейчас живет наш старший брат. Когда священник соборовал его, отец сорвал с себя ночную рубашку и объявил, что пойдет на прогулку. Он засмеялся и упал навзничь. Так он умер.
– Иногда я говорю странные вещи, словно безумный… Вот я спросил тебя, сколько трупов мы увидим… Все то, чего мы не в силах вынести, мы складываем в корзину безумия. Таким был и его последний смех.
Слова Уильяма удивили меня, и я решил обдумать их позднее.
– Пошли, – сказал он, взваливая на плечо дорожную суму. – Мы ей больше не нужны.
Через два часа стало еще холоднее, пошел неприятный дождь. Начало темнеть. Но сквозь тучи все же пробился последний луч солнца, разбросавший яркие пятна по сумрачному пейзажу. Солнце отразилось от камней на зеленом кургане, и мы сразу же увидели еще два мертвых тела.
Казалось, что мужчина до самой своей смерти стоял на коленях. На нем была черная мантия, подбитая мехом, и черная меховая шапка. Красная туника, видневшаяся из-под мантии, была выкрашена не соком марены, как это делают простые люди, но каким-то более ярким красителем. Чулки тоже были дорогими – черными, а не темно-серыми. Я удивился, почему такой человек стоял на коленях, словно бил челом всем прохожим.
Примерно в десяти футах от него лежало тело его юной жены. Белая туника была расшита зеленью и золотом. Светлые волосы и черная дорожная мантия сразу же привлекали внимание чистотой и качеством. Они резко контрастировали с темными отеками и красными кровеносными сосудами, ярко выделявшимися на фоне бледной кожи. В последнюю минуту жизни женщина откинула голову назад, подставив шею небесам и воронам. Я поразился тому, как такая красота могла подвергнуться столь жестокому поруганию. Рот женщины был раскрыт, глаза еще не замерзли. Взгляд был настолько пустым, что выражение лица женщины было сродни экстазу. Она была настолько красива, что мне захотелось запомнить ее, чтобы потом изобразить в своих барельефах. Но почему она умерла там же, где и ее муж? Почему она не пошла дальше? А если она умерла первой, то почему он остался здесь?
Рядом с рукой женщины я заметил серебряное распятие на янтарных четках. К поясу на длинном кожаном ремешке была прикреплена небольшая книжка.
Я все еще раздумывал над тайной этой смерти, когда неожиданно увидел, что рука женщины зашевелилась. Я подскочил на месте от отвращения. Эта женщина мертва – мертва, как любой, пораженный чумой. Я взглянул на Уильяма, но он, столь же пораженный, смотрел на меня.
