станции мертвый час. Только товарняки. Наверное, можно и на товарняке, но так, пожалуй, свинтят еще быстрее – не Гражданская война, чтобы на товарняках мотаться. Ближайший дизель около шести. На Витебск. А туда – неразумно. Пока будешь болтаться на вокзале, все недруги-недомерки скорехонько сообразят, что к чему, и остановят. Нет, так не годится. Да и незачем бечь, теряя голову. Сегодня пятница, середина дня, вряд ли уже чего плохое случится – и время, и мысли все к выходным. А потом выходные – святое… До понедельника время есть. В общем, можно подумать, но если и пускаться в бега, то ночным «Ленинград – Киев», который около двух. Если в ночь на воскресенье, то и не пошевелятся. Недомерок, наверное, как всегда, укатит в Витебск, а когда в понедельник очнется, я уже тю-тю – на Украине. Там можно податься на родину Пола – он поможет».
Однако все нутро протестовало. Страна, разумеется, большая: здесь пару лет, там пару лет… Так можно и жизнь прожить. Точнее, пробегать, профукать…Чего это ему по своей стране бегать да прятаться?
Интересно то, что в его панических мыслях появился поезд «Ленинград – Киев». Этот поезд напоминал о в пустую растраченных днях, укорял в ленности и безалаберности, вызывал нелепое и даже смешное воспоминание, связанное с одним из самых острых переживаний полноты жизни.
Дело было прошлой зимой. Лев Ильич поскрипывал по легкому морозцу к ночному поезду «Ленинград – Киев», чтобы отправить письмо.
В те давние времена в почтовых вагонах имелась специальная щель для писем, очень похожая на щель обычного почтового ящика, которую требовалось так же открыть, повернув крышку вверх.
Почему-то Йефу очень надо было, чтобы письмо дошло быстрее, а на местной почте, как он справедливо предполагал, его письма откладывались для специального досмотра, придирчивого и неторопливого. Вот для этой быстроты Йеф и шел к поезду и, кстати, делал это довольно часто.
Ночь была какая-то необыкновенно роскошная, и это при том, что зиму Лев Ильич совсем не любил. Но все вокруг требовало обратить на себя внимание и любоваться, а если и не любоваться, то все равно радоваться: и этот совсем легкий морозец, не перехватывающий дыхание, и пушистые деревья, и тьма звезд над головой… Разве не странно: звезд – тьма, а от этой тьмы совсем даже и светло?..
И вот в таком приподнятом состоянии Лев Ильич прохаживается по перрону в ожидании поезда. И тут – сирены, мигалки, визг колес! К зданию станции несутся четыре «Волги» – не друг за другом, а две черные бок о бок впереди и две белые тем же макаром за ними. На полной мчатся. И не останавливаются у вокзала, а, обогнув его, выскакивают чуть ли не на перрон – тормоза визжат впритык, а сирены и мигалки продолжают разрушать ночную тишь.
Представляете – пушистые деревья, тьма звезд и эти проблески с визгом?..
Лев Ильич, естественно, решил, что все это по его душу. Мог бы и возгордиться от этого (такая сила, и вся на него), но не возгордился. И брехня, что в такие вот мгновения перед глазами пробегает чуть ли не вся жизнь. Литературный штамп. Ничего сколько-нибудь осмысленного в бошку не прибегало. Мысли шарошили, сталкивались, пропадали, стремительно сменяясь другими, снова сталкивались, не давая ухватиться хоть за какую. Сплошной вихрь. А гоняла этот вихрь весьма незатейливая мыслишка, определившаяся словом «жаль». Жаль, что не успел. Жаль, что не сказал. Жаль, что не предупредил. Жаль, что не передал… Ах, ему бы хоть день! Один только день! Он бы сказал всем друзьям и близким, то, что должен… то, что не успел…
К чести Льва Ильича надо заметить, что всякие совсем уж невозможные мыслишки о попробовать сбежать через пути он выбил из головы сразу же, представив это жалкое зрелище. Внешне он даже не дрогнул – держал, что называется, фасон. И хорошо, что не побежал, иначе пропустил бы фантастическое представление.
Полтора десятка подтянутых и каких-то излишне субтильных штатских высыпали из легковушек и растянулись по перрону. Ну ей-богу, все они были какие-то недомеристые. Может, это не зря и не случайно, а для того, чтобы можно было в большем количестве напихиваться в служебные машины? Ведь численность стражников возрастает куда быстрее численности автомобилей и прочих материально-технических благ.
Тут и поезд причухал. Видимо, там внутри всех предупредили заранее, и все двери сразу нараспах, и все проводницы, как одна, выпорхнули на перрон, а взвод недомерков наоборот – исчез по вагонам. А через пару минут из второго от Йефа вагона появляется такая, я вам доложу, фря – и в распахнутой шубке, под которой мало что наблюдается (то есть как раз много чего наблюдается). В шубке в этой и на высоченных каблуках вихляет она по перрону к головной «Волге». Недомерки все пристраиваются вокруг ее вихляний, а из машины выползает ей навстречу – не поверите! – снова недомерок, но на этот раз в высокой папахе. Шинель не застегнута, папаха набекрень – сразу видно, в той же мере пьян, что и она. Он к ней с объятиями, а она его по роже – хрясь!..
«Еще, милая, – взмолил Йеф. – Вмажь ему еще раз, и тебе простится все твое длятство».
Не вмазала. Вместо этого нырнула в машину и вся кавалькада с прежними гром-молниями унеслась прочь.
Вот тут Лев Ильич и оказался посреди огромного и радостного мира, наполненного любыми приключениями по его усмотрению и желанию. Тьма звезд над ним и тьма возможностей впереди. Только ничего не откладывать на потом. Жить сейчас и набело, ведь потом можно не успеть.
Весь мир, такой большой и такой радостный, лежал тогда перед ним и чуть поскрипывал под его башмаками…
Там, на перроне он молил всего про один день. С той ночи прошло уже с полтыщи дней, а он опять не готов…
«А может, и ничего еще? Может, еще не край? Генсек этот новый голосит непривычное, а слово «демократия» с языка не сползает… Хорошо в Москве: там днем чихнул, а вечером слушай свой чих сквозь глушилки. Там остереглись бы, а здесь свинтят, как корова языком, и – без следа… Если пронесет, надо будет прислушаться к Надьке и достать старые записи – попробовать дописать книгу. Нет, это не Надька говорила – это я сам за нее думал. Все равно, надо будет попробовать…»
