«Бред! Какая бомба? Работает на диссиде и не знает основного закона, что жизнь надо прожить так, чтобы сидеть по своей статье…»
– Молчите? – снова укорил Недомерок. – Считаете врагом? А ведь я во многом с вами согласен. Вот как услыхал слова нашего Генерального секретаря нашей партии про застойные явления – так сразу и подумал о вас… Вы же сами говорили, что все зарастает трясиной и болотом, а мы на этой трясине пытаемся строить, помните? Я с вами на все сто… Намостили разного на болоте, а это все – гать. Это все хлипко и ненадежно. Но вы считаете, что явитесь со своими друзьями чистым водоворотом – разметете все, что в застое? А понимаете, как это опасно? Как осторожно надо… А то ведь раз – и все рухнет. Все, что построили… Водовороты они, знаете ли, никакую гать не пожалеют. Все сметут… А на этой гати люди живут. Живые люди, и я обязан их защищать… Так что, Лев Ильич, сначала надо дамбу построить, а потом уже водоворотами вашими. Иначе все сметет…
«Чего несет? Главное, зачем?.. А вдруг, и правда, отпустит?.. Нет, это заманка… У них только после вербовки – иначе не отпускают…»
– Не любите вы нас, – разочарованно развел руками Недомерок. – А мы простые солдаты партии… Сейчас про нас разное намекают, и даже в прессе. Но это от злобы и бессилия. Еще от стыда. Уж поверьте. Вы же не знаете ничего, а ведь вся эта писучая братия, все эти заслуженные и прославленные, почти поголовно наши люди. А как без сильной руки пробиться в волчьем мире культуры и искусства? Считай, никак. А у нас сильная рука, и мы своих всегда поддержим… Теперь вот они все в орденах и сединах, думают, что перестройка им поможет сорваться с крючка, – потому и ратуют за нее… Не-ет, этого не будет – никакая перестройка не изменит… Наш – значит, наш навсегда. И помощь щедрая, но и спрос тоже… А ведь вы, Лев Ильич, и представить себе не можете, сколько ваших московских приятелей сделали правильный выбор… Теперь им все пути открыты. И вы могли бы… Способности у вас есть, авторитет тоже. Маленький, но очевидный. Осталось сделать лишь одно усилие над собой… и выбрать жизнь, а не эти ваши фантазии.
«Как глупо вербует!.. Совсем Недомерок переутомился – чуть ли не гостайны выдает про вербовку культурной элиты, а чего ради? – не разобрать… Это он мне говорит, что “свободен”? Ужель отпускает?.. Не может быть! На самом деле отпускает!.. Нет уж, хрен тебе – не буду я твои бумажонки подписывать…»
– Да не хотите и не надо. Это я для вас же стараюсь, – отодвинул Недомерок Протокол постановления о предостережении. – Да не усаживайтесь, Лев Ильич, поздно уже, пора по домам… Идемте я вас провожу через пост, а то ведь не выйдете… До свидания…
Лев Ильич трясся в поезде «Ленинград – Киев» и никак не мог сдержать улыбку, которая блуждала по его лицу. Вокруг похрапывали удивительно симпатичные люди, заботливая проводница заталкивала ногой под лавку яичную скорлупу, очень уютно поскрипывал старый вагон, склоняя уснуть и восстановить силы, но спать не хотелось ни единой жилочкой, хотя и сил не было, и ноги не держали.
«А что, если сойду в Богушевске, а у перрона уже черные “Волги”?.. С них станется… Стоило тогда выпускать?..»
Перрон был какой-то неприкаянный – безлюдный и без света. Счастливому Йефу стало неуютно.
Счастливому? Без сомнения, счастливому. Но полностью обессиленному – целиком выгоревшему. Мысли и чувства, неспешно цепляли друг друга – так ветер гоняет меж обгоревших стен уцелевшие старые записи.
Йеф взялся эти строчки сгребать.
«Надо написать книгу вот о таком дне. И герой должен быть не из какой-то культурно-общественной элиты, а одиночка… Описать все похожее на этот мой день. Но не занудно – книга про беду должна быть веселой, а если и не веселой, то уж точно – легкой… Элементарное чувство долга требует такой книги. Меня отпустили, а сколько остается там?.. Я должен описать эту нашу жизнь в полной свободе и в то же время в подполье, в постоянной осаде. Правда, этим я снова буду дразнить гусей… Долг вступает в противоречие с реальностью. Похоже на кризис, который преодолевается одним лишь творчеством. Жизнь без таких кризисов – это жизнь посредственности… Решено. Пишу про один день обычного человека сопротивления. Не генерала, блистающего на столичных пресс-конференциях среди западных корров, не солдата, ради которого поднимают шум, собирая подписи в защиту. Это будет книга о безымянном воине ополчения – безоружном и неизвестном даже для “Хроники”… Что за ерунда!.. Для “Хроники” нет неизвестных. Неведомо откуда, но она знает про всех: и про солдат, и про ополченцев… И тем не менее для моего героя не будут собирать подписи… Мой герой будет никакой не герой, а неизвестный ополченец – без винтовки, в шинели с чужого плеча, с грубо заштопанными прострелами…»
Наверное, Йеф уснул на ходу. А иначе как бы он увидел себя в старой заштопанной шинели?.. Йеф отыскал в пачке изогнутую сигарету и торопливо закурил. Что-то он думал о книге, которую непременно напишет, – но что?.. Не припомнить. Неужто и вправду спал? Как же его ухайдакало!..
Школа приближалась рывками навстречу, вздрагивая каждым его шагом. Окна отблескивали чернотой. По всему интернату ни огонька. Похоже, что всех в эту ночь свалила такая же бесконечная усталость, которую Йеф тащил на своих плечах…
Скорее всего, эта же усталость свалила и Надьку с Данькой, и они спят сейчас в обнимку, одетые, не расстелив постель и даже не раздвинув диван. Йеф тихонечко пристроится подле на полу, а утром…
Дом стоял чужой и недобрый, и лестница поскрипывала совсем уж негостеприимно, дверь почему-то была заперта, и замок поворачивался нехотя…
Йеф осторожно, без скрипа, открыл дверь, и его жахнула темная вспышка. Он видел одну лишь тьму, и эта тьма сгущалась в вязкую темень, которая останавливала любое движение. Он попытался рукой разгрести эту темь, но рукой было не шевельнуть – ни рукой, ни ладонью. «Пусть будет свет, – попробовал сказать Лев, но не сумел и испугался. – Свет! – заорал он. – Свееет!»
Даже слова не могли процедиться сквозь плотную темень, а уж свет и подавно…
