– На край острова.
– В отпуске, да?
– Нет. Подругу повидать.
– Подругу, да? – фыркнула она. – Ну, все так говорят.
Я не стала расспрашивать, что же все говорят и говорят ли хорошее, а поблагодарила ее за завтрак и включила в машине обогреватель, прежде чем завести двигатель и уехать.
Серое небо сливается в одно целое.
Трава сливается в одно целое.
Абстрактная картина, цвета налезают один на другой.
При движении кистью они сливаются, справа налево от моего движения, слева направо от дующего с моря ветра.
Ноги на педалях, рука на руле, экзамен я так и не сдала, но водить машину умею, это навык выживания, дисциплина, папа пришел бы в ярость, нарушаешь закон, дитя мое, но мама бы все поняла.
Делай, что должно, когда идешь через пустыню, говорит она. Обряды, которые совершаешь, молитвы, которые возносишь, – они связывают тебя с собой. Если у тебя их нет, если ты их в себе не отыскала, то ты – ничто, а пустыня – все.
Я горжусь тобой, говорит мама с пассажирского места, улыбаясь серому небу. Я горжусь тобой, Хоуп Арден.
Спасибо, мам. Эй, мам?
Да, дорогая?
Что ты почувствовала, когда увидела край пустыни?
Честно? Мне стало грустно оставлять ее за спиной. Но я все равно зашагала вперед.
Дом на берегу моря.
Я поставила машину почти в самом конце дороги, слишком узкой, чтобы по ней мог проехать автомобиль. А как же в этот дом заносили мебель? – гадала я, шагая на усиливающиеся звуки воды, бьющейся о каменный берег.
Несли на руках, ответила я самой себе. Попросили друзей помочь и вместе справились.
Двухэтажный каменный дом, крыша из шифера, поросшие желтым лишайником круглые камни в облицовке стены, маленькие квадратные оконные рамы, изъеденные солью, с шатающимися стеклами. Белая входная дверь. Врезанная в стену керамическая кошка над дверным молотком, древняя и злобная. Кое-где между кирпичами пробивались сорняки. Кружевные занавески на окнах. В комнате наверху горел свет. Видневшийся в пятидесяти метрах люк свидетельствовал о том, что недавно под землей проложили трубы и электрические провода, спрятав их от неистовых зимних ветров.
Я постучала железным дверным молотком, который как будто широко улыбался у меня в ладони.
Тук, тук.
Подождала.
В коридоре зажегся свет, хотя уже стояло утро и было светло, но небо все-таки сильно хмурилось, так что в доме царила тьма.
По пробивавшемуся через щели в косяке прямоугольнику света пробежала тень. Отодвинули засов, сняли цепочку.
Дверь открылась.
Байрон смотрела на меня из теплого, пахнущего дымком прямоугольника света.
– Да?
Ее шотландский говор, сделавшийся еще более отчетливым после долгого пребывания на острове. Ее лицо, любопытное, открытое, не узнающее меня.
– Здравствуйте, – ответила я. – Меня зовут Хоуп.
Мгновение.
Память.
Меня она не помнит, но, возможно, вспоминает
постоянно повторявшуюся мантру: ее зовут Хоуп, ее зовут Хоуп, ее зовут Хоуп, ее зовут
припоминает саму попытку запомнить.
Она смотрит на меня, на мое лицо, на мой рюкзак, на ношенную от странствий одежду, на мои отросшие волосы, которые у меня не было времени заплести во что-нибудь аккуратное, на припаркованную в конце дороги угнанную машину, и хотя не может ничего вспомнить, она все знает.
– Ой! – произнесла она. Затем: – Ну, заходите.
Я вошла в дом, и она закрыла за мной дверь.
Глава 105
Байрон сделала чай. В своей чашке она оставила пакетик и налила чуть-чуть молока.
