прошло. Сегодня я, правда, сумел кое-что засечь – и то по чистой случайности. Я имею в виду ауру потенциального разрушителя. Моя трость его узнала. В свое время он был активным прыгуном, разрушителем третьей степени. И я уже давно гоняюсь за ним, хотя в последний раз видел у входа в Лондонскую оперу. В тот вечер я почти настиг его, но ему повезло: одновременно мне открылся след разрушителя шестой степени. И сегодня ему опять повезло: его аура растворилась в общем тумане.
– Когда они долго не прыгают, их аура становится совсем слабой, – постарался утешить его товарищ. – В любом случае поймать латентного прыгуна – не такая уж заслуга…
– Однако это больше, чем ничто.
– Чувствую, ты сказал правду. Послушай… а тот разрушитель шестой степени… он не был…
Снова повисло молчание. Исполнитель, утром упустивший добычу, следил взглядом за каплей, которая лениво стекала по кувшину с пивом, пока она не умерла в крошечной лужице на столе. Потом он заговорил:
– Нет, это был не легендарный С. В ту ночь моя добыча оказалась знатной, но это был не С. Следы того ни с чем нельзя спутать – в последнее время они опять возникали, и даже еще совсем недавно. Судя по всему, легендарный С продолжает совершать прыжки.
– Чувствую изумление. Как же могло случиться, что он до сих пор не распался? Другие прыгуны, хоть и обладали куда меньшей разрушительной активностью, потеряли все свои молекулы гораздо быстрее… Он ведь уже давно был обречен на смерть.
– Прыгунов шестой степени никогда не считали обреченными на смерть, друг мой. Они остаются разрушителями до потери своей последней молекулы. С – самый мощный и страшный из всех, с кем нам довелось столкнуться после начала борьбы с эпидемией. Его дар столь же поразителен и ужасен, как и его безумие. Даже если С уже стал невидимым, а я думаю, он стал невидимым, вреда от него больше, чем от сотни разрушителей шестой степени вместе взятых.
– Я шел по следу, и казалось, вот-вот его настигну, – сказал тот, что чувствовал вину из-за своей ужасной работы.
– А кому так не казалось? Все мы мечтали о такой добыче. Все мы пытались выловить лосося в семь кило весом – но он способен проглотить наживку и не попасться на крючок. Да, да, друг мой, каждый раз, отправляясь на Уиндермир, я молюсь, чтобы он был еще жив и попался наконец на мою удочку.
Мистер Холл, который все же решился подойти к ним, робко откашлялся и произнес:
– Господа… простите, что перебиваю вашу беседу, но вы… – Однако стоило мужчинам посмотреть на него, как хозяин почувствовал внутри ту страшную пустоту, которую еще недавно в самой поэтичной форме описывал жене, и учтиво отступил назад. – Э-э… Не желаете ли заказать что-нибудь еще?
Но прежде чем кто-то из них успел ответить, дверь трактира распахнулась и внутрь влетел мальчик. Он остановился посреди зала и некоторое время переводил дух. Взгляд его блуждал где-то далеко, он весь дрожал, лицо было покрыто слезами и потом. Миссис Холл подошла к нему и с материнской нежностью положила руку на худенькое плечо:
– Что случилось, милый?..
В ответ Томми Докинз истошно завопил.
XVIII
Конан Дойл отплыл в Южную Африку на “Ориентале” в окружении цветов. Джин Лекки не пожелала проводить его в порту Тилбери, зато заполнила каюту розами, гибискусами и лилиями, и писатель со слугой сидели на койках, чувствуя себя словно в осаде. Короче, все путешествие они провели как влюбленная парочка в плавучей оранжерее. Будь у Конан Дойла выбор, он предпочел бы видеть перед отплытием саму Джин, но она заранее предупредила, что не хочет стоять в ликующей толпе, которая станет провожать корабль так, будто он отправляется на увеселительную прогулку. Нет, она не собиралась ликовать по поводу того, что человек, который каждое 15 марта посылал ей эдельвейс, белизной соперничающий со снегом, едет на войну, ведь, возможно, он вернется оттуда в гробу с бурской пулей в груди. К счастью, писатель возвратился через полгода живым и здоровым, хотя теперь вокруг него витал совсем не тот аромат, что в час отплытия. За нескончаемые недели, проведенные в госпитале, где он зашивал животы или ампутировал руки и ноги умирающим солдатам, в том числе и Джиму Докинзу, которому уже не суждено было снова сесть на свой велосипед, Конан Дойл пропитался запахом смерти. И в этой смерти не было ни геройства, ни глянцевого романтизма – она была грубой и грязной, окруженной тучами мух и зловонными выделениями, и больше подходила бы Средневековью, нежели только что народившемуся веку.
Однако сейчас, поднимаясь по лестнице в своем особняке “Андершоу”, Конан Дойл вспоминал то время как сон. Он еще и недели не провел дома, но здешняя уютная роскошь уже заставила его усомниться, что он участвовал в Англо-бурской войне, – во всяком случае, пока не попадал в уборную, поскольку его кишки еще не пришли в норму после подхваченной в госпитале дизентерии. Итак, писатель поднялся по лестнице, неспешно проследовал по длинному коридору и остановился перед дверью комнаты, откуда открывался великолепный вид. Архитектор Стэнли Болл, вместе с которым они когда-то занимались телепатией, построил дом на участке в полтора гектара, купленном в деревушке Хайндхед. Эту местность за особый и очень здоровый климат называли Суррейской Швейцарией. Боллу, кстати сказать, не пришлось ломать голову, угадывая, что именно хочется Конан Дойлу, поскольку тот сам набросал на обрывке бумаги план дома. Артур совершенно отчетливо представлял себе, каким должен быть “Андершоу”: им нужен внушительного вида особняк, достойный писателя его уровня, но одновременно дом должен сыграть роль уютного семейного очага, удобного для больной жены.
Конан Дойл засомневался было, стучать в дверь или нет, но потом решил без стука открыть ее как можно тише. В последнее время его жена часто
