Цвет жизни

Увидев меня, он хмурится.

— Почему ты пришла сюда в таком виде?

Я смотрю на свою униформу.

— Потому что я была на смене, когда мне позвонили от имени директора и сообщили, что моего сына отчислят.

— Отстранят…

Я резко поворачиваюсь к нему:

— Не смей сейчас говорить! И не смей меня поправлять!

Мы выходим из школы в день, прохладный, как в начале зимы.

— Не хочешь сказать, за что ты ударил Брайса?

— Я думал, мне запрещено говорить.

— Не дерзи! О чем ты думал, Эдисон?

Эдисон отворачивается от меня.

— Ты знаешь, кто такая Тайла? Ты работаешь с ней.

Я вспоминаю худенькую девочку, очень прыщавую.

— Тощая?

— Да. Я с ней никогда раньше не разговаривал. Сегодня она подошла ко мне во время обеда и сказала, что знает тебя по «Макдоналдсу». Брайс решил, будто это очень смешно, что ты устроилась туда на работу.

— Не нужно было обращать внимание, — отвечаю я. — Брайс и под дулом пистолета не сумел бы заниматься хорошей, честной работой.

— Он начал говорить про тебя гадости.

— Я уже говорила тебе: много чести тратить на него силы.

Эдисон сжимает челюсти.

— Брайс сказал: «Знаешь, почему твоя мама похожа на «Биг-Мак»? Потому что в ней полно жира и стоит всего бакс».

Из меня словно дух вышибло. Я бросаюсь к двери школы.

— Ну, сейчас я скажу директору все, что думаю!

Сын хватает меня за руку.

— Нет! Господи, я уже и так стал темой для шуток. Ты сделаешь еще хуже! — Он качает головой. — Я так устал от этого. Я ненавижу эту сраную школу, эту сраную стипендию, эту сраную лживость.

Я даже не ругаю Эдисона за такие слова. У меня перехватывает дыхание.

Всю жизнь я уверяла Эдисона, что если усердно работать и поступать правильно, то сумеешь чего-то добиться. Я говорила, что мы заслуживаем того, за что боремся и что получаем. Вот только я не сказала ему того, что все эти достижения могут быть в любую секунду у нас отняты.

Меня поражает, как можно всю жизнь смотреться в зеркало и думать, что видишь себя ясно, а в один прекрасный день сорвать тонкий покров лицемерия и осознать, что никогда и не видел себя по-настоящему.

Я отчаянно пытаюсь найти верный ответ: сказать Эдисону, что его поступок был правильным, но, избей он хоть всех мальчиков в школе, это все равно ничего не изменит. Я отчаянно пытаюсь найти способ заставить его поверить, что, несмотря ни на что, мы должны идти вперед и молиться, чтобы следующий день был лучше предыдущего. Что если наше наследие не дает нам права, то оно дает нам надежду.

Потому что иначе мы становимся бездеятельными, неприкаянными, покоренными. Мы становимся такими, какими они нас считают.

Мы с Эдисоном молча едем домой в автобусе. Когда сворачиваем в наш квартал, я говорю, что он наказан и ему запрещено выходить из дома.

— Надолго? — спрашивает он.

— Неделя, — говорю я.

Он хмурится:

— Об этом даже в моем личном деле не напишут.

— Сколько раз говорить: если хочешь, чтобы к тебе относились серьезно, ты должен быть вдвое лучше остальных.

— Или нужно чаще бить белых, — отвечает Эдисон. — Директор довольно серьезно отнесся ко мне после этого.

Мои губы сжимаются, и я цежу:

— Две недели.

Он бросается вперед и вламывается в дверь, едва не сбив с ног женщину, стоящую перед ней с большой картонной коробкой в руках.

Кеннеди.

Я так злюсь из-за отстранения Эдисона, что забываю: мы именно на сегодня договорились встретиться и обсудить продвижение дела.

— Я не вовремя? — тактично спрашивает Кеннеди. — Мы можем перенести…