— Сначала я лгала, потому что боялась потерять работу. Потом я лгала, потому что не знала, можно ли вам доверять. А потом каждый раз, когда я пыталась сказать вам правду, мне становилось стыдно, и чем дольше я молчала, тем труднее было об этом заговорить. — Она вздыхает. — Вот что я должна была рассказать вам в первый же день. Я не должна была прикасаться к ребенку — так было записано в медицинской карточке. Но когда он посинел, я развернула его. Я взяла его на руки. Я похлопала его по ступням и повернула на бок. Я делала все, что нужно делать, когда пытаешься привести ребенка в чувство. Затем я услышала шаги и снова завернула его. Я не хотела, чтобы кто-нибудь увидел, что я делаю то, что мне запретили.
— Зачем переписывать историю, Рут? — спрашиваю я, помолчав. — Да, услышав это, присяжные могут решить, что вы изо всех сил старались помочь ребенку. Но они могут подумать и то, что вы ошиблись и сделали что-то такое, отчего он умер.
— Я хочу, чтобы они знали: я выполнила свои обязанности, — говорит она. — Вы все говорите, что это не имеет ничего общего с цветом моей кожи… что это вопрос моей компетентности. Так вот, в дополнение ко всему прочему я хочу, чтобы они знали, что я
— Вам кажется, что вот сейчас вы выйдете на свидетельскую трибуну, расскажете свою историю и сможете управлять процессом… Только здесь все работает не так. Одетт разорвет вас в клочья. Она сделает все, чтобы выставить вас лгуньей.
Рут смотрит на меня.
— Пусть лучше меня считают лгуньей, чем убийцей.
— Если вы встанете и огласите другую версию, не совпадающую с той, которую мы уже представили, — старательно растолковываю я, — вы потеряете доверие.
— Я устала выполнять приказы. Последний раз, когда я выполнила приказ, я вляпалась в эту историю. — Рут складывает руки. — Завтра вы выставите меня на эту трибуну, — решительно говорит она, — или я скажу судье, что вы не даете мне свидетельствовать.
И в эту секунду я понимаю, что проиграю это дело.
Однажды вечером, готовясь к суду, Рут и я работали в кухне, а кипящая энергией Виолетта носилась кругами по дому, играя в единорога. Ее радостные вопли то и дело вклинивались в наш разговор, но вдруг крик радости сменился криком боли. Через секунду Виолетта заплакала, и мы бросились в гостиную. Она лежала на полу, из виска текла кровь.
У меня задрожали колени, но я не успела даже руки к дочери протянуть, как Рут подхватила ее и зажала рану краем блузки.
— Ой-ой-ой, — успокаивающе заворковала она, — что у нас случилось?
— Я поскользнулась, — икая, ответила Ви. Ее кровь пропитывала блузку Рут.
— Я вижу тут маленький порезик, — спокойно сказала Рут. — Но ничего, сейчас я тебе помогу.
И она начала гонять меня по моему собственному дому, раздавая указания. Я принесла влажную чистую тряпку, мазь с антибиотиком и пластырь- бабочку из аптечки. Виолетту она не отпускала и ни на секунду не прекращала с ней разговаривать. Даже предлагая съездить в Йель-Нью-Хейвен, проверить, не надо ли наложить швы, Рут оставалась хладнокровной и взвешенной, хотя я продолжала сходить с ума, думая, не останется ли у Виолетты шрам, не арестует ли меня Служба по делам детей за то, что я плохо следила за ребенком, или за то, что позволила ей бегать в носках по скользкому деревянному полу. Когда выяснилось, что Виолетте нужно наложить два шва, она цеплялась не за меня, а за Рут, которая пообещала ей, что если мы будем петь очень-очень громко, то она ничего не почувствует. Мы втроем во все горло затянули «Отпусти и забудь» из «Холодного сердца», и Виолетта не плакала. Позже вечером, когда она со свежим бинтом на лбу заснула в своей кроватке, я поблагодарила Рут.
— Вы мастер в своем деле, — сказала я ей.
— Я знаю, — ответила она.
И это все, чего она хочет. Чтобы люди знали, что с ней поступили несправедливо из-за цвета ее кожи, и чтобы ее репутация медика осталась незапятнанной, даже если ее омрачит обвинительный приговор.
— Пьешь в одиночестве, — говорит Мика, когда приходит домой из больницы и находит меня в темноте в кухне с бутылкой «Сира». — Это, знаешь ли, первый признак.
Я поднимаю бокал и делаю большой медленный глоток.
— Чего?
— Зрелости, наверное, — отвечает он. — Тяжелый день на работе?
— Все началось отлично. Даже великолепно. А потом очень быстро полетело к черту.
Мика садится рядом и ослабляет галстук.
— Хочешь поговорить об этом? Или мне принести себе вторую бутылку?
Я придвигаю к нему вино.
— Я думала, оправдательный приговор уже у меня в кармане, — вздыхаю я. — А потом Рут взяла и решила все это погубить.
Пока Мика наливает себе вина, я ему все рассказываю. Начиная с того, как Терк Бауэр буквально фонтанировал ненавистью, до выражения его глаз,
