— Что так просто?
Я смотрю на маму.
— Как думаешь, наш мир приспособлен для правшей лучше?
— Гм… Не скажу, что я когда-то об этом задумывалась.
— Это потому, — подсказываю я, — что ты правша. Но вот подумай: консервные ножи, ножницы, даже парты в колледжах, которые раскладываются в сторону, — все они предназначены для праворуких людей.
Виолетта поднимает руку, в которой держит ложку, и, нахмурившись, смотрит на нее.
— Девочка моя, — говорит ей мама, — вымой руки, если хочешь попробовать печенье из первой партии.
Она сползает с табуретки, держа руки перед собой, как Мика, когда входит в операционную.
— Ты что, хочешь, чтобы у ребенка кошмары были? — ворчит мама. — Нет, правда, Кеннеди, откуда эти мысли? Это как-то связано с твоим делом?
— Я читала, что левши умирают молодыми, потому что они больше подвержены несчастным случаям. Когда ты была маленькой, разве няни не шлепали детей, которые писали левой рукой?
Мама упирает руку в бедро.
— Но нет худа без добра. Считается, что левши — более творческие личности. Разве Микеланджело, да Винчи и Бах не были левшами? А в Средние века вообще считалось удачей родиться левшой, потому что большинство мужчин сражались с мечом в правой руке и щитом в левой, и можно было нанести коварный удар. — Она тычет меня лопаткой в правый бок: — Вот так.
Я смеюсь:
— Откуда ты все это знаешь?
— Я читала любовные романы, милая, — говорит она. — Не волнуйся о Виолетте. Если она захочет, то сможет научиться пользоваться обеими руками одинаково хорошо. Твой отец владел и правой рукой, и левой: писал, забивал гвозди, даже попадал во вторую базу. — Она усмехается. — И я имею в виду не бейсбол.
— Фу, — говорю я, — прекрати.
Но мои мысли уже несутся вперед. Что делать, если мир имеет конфигурацию, в которую ты не вписываешься? И единственный способ выжить — это изувечить себя, стесать свои углы, затереть свои неровности, изменить себя, чтобы вписаться в него?
Почему мы не можем вместо этого изменить сам мир?
— Мам, — прошу я, — можешь побыть с Ви еще немного?
Помню, в одном романе я читала, что коренные жители Аляски, впервые столкнувшись с миссионерами, приняли их за призраки. И это неудивительно. Белые люди, подобно призракам, с легкостью пересекают любые границы. Мы, как призраки, можем быть везде, где захотим.
Я решаю, что пришла пора попробовать окружающий меня мир на вкус.
Первое, что я делаю, — это оставляю машину на дороге и иду пешком милю до автобусной остановки. Продрогнув до костей, я, чтобы согреться, захожу в магазин Си-ви-эс. Останавливаюсь перед витриной, рядом с которой никогда раньше не задерживалась, снимаю с полки «Темный и красивый релаксер для волос «Здоровое сияние»» и смотрю на симпатичную женщину на картинке. «Для волос средней текстуры, — читаю я. — Прямые, гладкие и блестящие волосы». Я просматриваю инструкцию: многоступенчатый процесс, необходимый для того, чтобы волосы стали похожими на мои — после того, как я высушиваю их феном.
Потом я беру бутылочку «Увлажняющий масляный лосьон для волос «Розовое сияние»». Черная баночка «Профессиональный стайлинг-гель «Ампро»». Атласная шапочка, которая, как утверждается, должна минимизировать закручивание и ломкость волос по ночам.
Эти продукты мне незнакомы. Я понятия не имею, что они делают и почему необходимы для черных людей, а также как ими пользоваться. Но я уверена, что благодаря вездесущей телерекламе Рут сможет с ходу назвать пять шампуней, которыми пользуются белые люди.
Я иду в центр, где некоторое время жду на скамеечке автобус и смотрю, как двое бездомных пристают к прохожим. В основном они выбирают в жертвы хорошо одетых белых людей в деловых костюмах или студентов в наушниках, и примерно один из шести-семи лезет в карман за мелочью. Пожилая белая женщина из бомжей получает подачки гораздо чаще, чем молодой чернокожий мужчина, — его все стараются обойти стороной.
Соседний с Нью-Хейвеном район Хилл считается одним из самых криминогенных в городе. Через меня прошли десятки клиентов оттуда, в основном обвинявшиеся в сбыте наркотиков в бедных кварталах на Черч-стрит-саут. Там живет Адиса, сестра Рут.
Я брожу по улицам. Бегают, гоняются друг за другом дети. Девушки, сбившись в кучки, бегло разговаривают на испанском. На углах, сложив на груди руки, стоят неприветливого вида мужчины, молчаливые часовые. Я — единственное белое лицо здесь. Уже начинает темнеть, когда я ныряю в какую-то забегаловку. Кассирша за прилавком смотрит на меня, пока я иду между рядами. Ее взгляд обжигает, как молния.
— Вам помочь? — спрашивает она наконец.
Я качаю головой и выхожу.