профессиональной необходимостью из-за освещения в прессе некоторых наших клиентов. Но по утрам до суда он обычно настроен на «Доброе утро, Америка». Эд одержим гардеробом Лары Спенсер, а для меня Джордж Стефанопулос — это идеальное воплощение пронырливого репортера с потрясающей внешностью. На экране проходят гипотетические президентские выборы с натравливанием одних кандидатов на других, Говард заваривает свежий кофе, а Эд рассказывает об ужине с родственниками жены. Теща до сих пор называет его именем бывшего мужа его жены, хоть они и женаты уже девять лет.
— И вот на этот раз, — говорит Эд, — она спросила меня, как много туалетной бумаги я использую.
— Что ты ей ответил?
— Достаточно, — говорит Эд.
— Зачем вообще ей это знать?
— Она сказала, что они пытаются
— Да, мудро, — ухмыляюсь я и указываю на телевизор. — Вы это видели?
Робин Робертс берет интервью у дородного средних лет рыжеволосого мужчины, чье стихотворение было включено в престижный литературный сборник… но только после того, как он представил его с японским псевдонимом.
— Его отвергали тридцать пять раз, — говорит мужчина. — Поэтому я решил, что на меня, может быть, обратили бы больше внимания, если бы мое имя было…
— Поколоритнее? — предлагает Робертс.
Эд фыркает:
— Как будто у них нет новостей поважнее.
Позади меня Говард роняет ложку. Она звякает в раковине.
— Да что на него смотреть? — спрашивает Эд.
— Дело в том, что это ложь, — говорю я. — Он — белый страховой агент, воспользовавшийся чужой культурой, чтобы заработать пять минут славы.
— Если бы это было так просто, у нас каждый год публиковались бы стихи сотен японских поэтов. Понятно, что он написал что-то хорошее. Почему никто не говорит об этом?
Через комнату для отдыха проносится Гарри Блатт, мой босс, полы мокрого плаща бьют его по ногам.
— Ненавижу дождь, — бурчит он. — Почему я не переехал в Аризону?
Поздоровавшись таким образом, он хватает чашку кофе и прячется в своем кабинете.
Я следую за ним, тихо стучу в закрытую дверь.
Когда я вхожу, Гарри развешивает пропитанный влагой плащ.
— Что? — спрашивает он.
— Помните дело, которое я заслушивала? Рут Джефферсон.
— Проституция?
— Нет, она медсестра из Мерси-Вест-Хейвена. Я могу его взять?
Он устраивается за столом.
— А-а, да. Мертвый ребенок.
Не дождавшись продолжения, я неуверенно пытаюсь заполнить пустоту.
— Я уже почти пять лет практикую. И я чувствую какую-то внутреннюю связь с этим делом. Я бы хотела попробовать им заняться.
— Это убийство, — говорит Гарри.
— Знаю. Но я правда думаю, что как государственный адвокат лучше других подхожу для этого случая, — говорю я. — И вам же все равно рано или поздно придется дать мне уголовку. — Я улыбаюсь. — Предлагаю раньше.
Гарри ворчит. Это лучше, чем «нет».
— Ну, было бы, конечно, неплохо освободить серьезного защитника для больших дел. Но поскольку вы новичок, я поставлю вам в пару Эда.
Лучше бы со мной за одним столом сидел неандерталец.
Погодите.
— Я и сама справлюсь, — говорю я Гарри.
И только после того, как он кивает, я замечаю, что не дышу.
Я считаю часы и заслушивания обвинений, которые мне приходится высиживать, до того момента, когда у меня наконец появляется возможность поехать в женскую тюрьму. Стоя в пробке, я думаю, с чего начать разговор, чтобы Рут доверилась мне. Раньше я не вела дел об убийствах, но у меня за
