плечами десятки дел о наркотиках, хулиганстве и домашнем насилии.
— Это не первое мое родео, — говорю я зеркалу заднего вида и морщусь.
— Для меня большая честь представлять вас.
Нет. Звучит, как встреча журналиста с Мерил Стрип.
Я делаю глубокий вдох.
— Здравствуйте, — пробую я снова. — Я Кеннеди.
Десять минут спустя я паркуюсь, накидываю на себя мантию ложной самоуверенности и широким шагом вхожу в здание тюрьмы.
Меня останавливает толстый охранник с животом, как у беременной на девятом месяце.
— Часы посещения закончились, — говорит он.
— Я приехала к клиенту. Рут Джефферсон.
Офицер заглядывает в компьютер:
— Не повезло вам.
— То есть?
— Ее освободили два дня назад, — говорит он.
Мои щеки вспыхивают огнем. Представляю себе, какой дурой я себя выставила: потерять собственного клиента!
— Да, разумеется. — Я делаю вид, что знала это, просто проверяла его.
Когда за мной закрывается дверь, я все еще слышу, как он посмеивается.
Спустя пару дней после того, как я отправила официальное письмо в дом Рут — адрес которого нашла в документах о внесенном залоге, — она приходит в офис. Я направляюсь к копировальной машине, когда открывается дверь и она входит нервной, нерешительной походкой, как будто не уверена, что попала в нужное место. Скудностью обстановки, горами коробок и бумаг мы больше напоминаем компанию, которая либо открывает магазин, либо закрывается, чем действующее юридическое бюро.
— Рут, здравствуйте! — Я протягиваю руку. — Кеннеди Маккуорри.
— Я помню.
Она выше меня, и у нее замечательная осанка. Про себя я рассеянно замечаю, что мою маму она бы впечатлила.
— Вы получили мое письмо? — спрашиваю я очевидное. — Я рада, что вы пришли, потому что нам о многом нужно поговорить.
Я смотрю по сторонам, думая, куда ее посадить. В моей кабинке мне и самой развернуться негде. Комната для отдыха — слишком неформально. Еще кабинет Гарри, но он сейчас там. Единственная комната для клиентов, которая у нас есть, занята Эдом, он берет у кого-то показания.
— Не хотите перекусить? Здесь за углом «Панера». Вы едите…
— Пищу? — заканчивает она. — Да.
Я плачу за ее суп и салат и выбираю места в конце зала. Мы говорим о дожде, о том, как он был нужен, и о том, когда погода сможет поменяться.
— Прошу, — показываю я на ее тарелки. — Не стесняйтесь.
Я беру свой бутерброд и откусываю, а Рут опускает голову и говорит:
— Спасибо тебе, Господи, за хлеб наш насущный и еду во светлое благо.
С полным ртом я произношу:
— Аминь, — и, проглотив, добавляю: — Значит, вы ходите в церковь.
Рут смотрит на меня:
— С этим могут быть проблемы?
— Вовсе нет. Вовсе нет. Даже хорошо, что вы ходите в церковь, судьям это может понравиться.
Впервые за все время я внимательно рассматриваю свою клиентку. В последний раз я видела ее в ночной рубашке и с подвязанными волосами.
Теперь же она одета консервативно: полосатая блузка, темно-синяя юбка и блестящие лакированные туфли на невысоких, слегка стоптанных каблуках. Волосы у нее прямые, собранные в узел на затылке. Кожа ее оказалась светлее, чем мне запомнилось, почти такого же цвета, как кофе с молоком, которым мама поила меня, когда я была маленькой.
У разных людей волнение проявляется по-разному. Я становлюсь болтливой. Мика — задумчивым. Моя мать начинает разговаривать пафосно. А Рут, видимо, суровеет, что я тоже беру на заметку, поскольку судьи, увидев ее такой, могут по ошибке принять это за заносчивость или злобу.
— Я знаю, это трудно, — говорю я, понизив голос, — но мне нужно, чтобы вы были на сто процентов честны со мной. Хотя я и чужой вам человек — надеюсь, это ненадолго, — очень важно понимать, что ничего из сказанного вами мне не может быть использовано против вас ни при каких обстоятельствах. Это остается между адвокатом и клиентом.
Рут аккуратно кладет вилку и кивает:
