Опасный опыт
Читателя может поразить несоразмерность этого, вроде бы ненужного, судя по практике большинства, даже подавляющего большинства поэтов, предуведомления и смехотворно малого (всего четыре) количества стихотворений, этой мыши, породившей огромную и клочковатую гору сомнительного предуведомления. Единственное, что я могу посоветовать читателю, коли уж он взялся читать, воспринимать это предуведомление совместно с предшествующими ему во времени, но последующими по месторасположению в этом сборнике, стихами как единое целое.
Среди поэтов бытует мнение, что все, кроме стихов, в жизни поэта для читателя не имеет значения и не имеет право быть востребовано для суда и оценки. Я и сам так думаю, вернее, думал, нет, нет – все-таки думаю, но только в отношении читателя, воспринимающего поэта как писателя стихов. Но в данном случае речь идет о поэзии не только как о сочинительстве, но и как о судьбе. Можно сложить голову на поприще славы (социальное функционирование поэзии), на поприще писания (личностно-экзистенциальная сущность поэзии) и на поприще языка (мистическое поле поэзии). Ни один из этих аспектов не имеет видимого преимущества перед другим, и каждый достоин быть описанным, выведенным из тайников переживательной души поэта и туманного бытия поэзии на люди и быть представленным к награде. Я, конечно, сознательно усугубляю и абстрагирую эти три аспекта бытия поэта в поэзии, которые в действительности сосуществуют, перемешиваются и наличествуют в различных пропорциях и степенях интенсивности у различных реально существующих или существовавших людских поэтов.
В данном предуведомлении я остановлюсь на третьем аспекте-поприще не потому, что он для меня основной, но потому, что стихи, породившие сие предуведомление, не дают повода для разговора о первых двух. Еще одной побудительной причиной к выделению третьего поприща явилось мое недавнее знакомство с творчеством некоторого числа нынешних поэтов, работающих в этой области, оказавшейся непочатым краем для работы и обнажившей при реальном соприкосновении с нею всю сложность введения этого рода поэтического творчества в судьбу, в поэтическую судьбу.
Начну издалека. Начну, собственно, с чего началось. А началось все с написания четырех стихотворений, резко отличающихся по стилистике и содержанию от стихов моего нынешнего периода.
Объединенные в цикл, они называются «Имя Бога». Я, конечно, взял сразу крайний предел этого образа письма, но для начала это вполне естественно, особенно для людей пафосных (каковым я и являюсь), пытающихся сразу обозреть крайние границы области, ими постигаемой, а впоследствии обживающих ее.
Тут же объявилась и первая сложность, или, вернее, опасность. Имена Бога, взятые мной, – Отец, Сын, Дух – в христианстве не являются истинными Именами Бога, как, скажем, ОМ для индусов. Но для уровня поэзии уровень духовно-религиозных символов и Имен можно принять за таковой, а в данном случае – просто необходимо, чтобы стих не выродился в простое подобие акростиха или аранжировки.
За первой с непреложностью последовали и прочие проблемы. Поскольку истинного Имени Бога в человеческом языке быть не может (что с избыточностью показал Дионисий Ареопагит; даже если он и Псевдо-Дионисий – то все равно в нашем случае это ничего не меняет), то даже при наилучших благоприятствующих обстоятельствах времени, места, рода занятий, среды и степени личной проникновенности в эту проблему, не может быть в сфере языка истинного развертывания Имени. А стихи (и, соответственно, поэт), подвигнувшиеся на подобное, невольно претендуют на это. Они скрытно (если не лукаво) несут в себе отрицание какого-либо другого возможного развертывания Имени. И мы должны признать, что в плане поэтического языка
