(именно поэтического, в других я не судья) единственно истинное в них – это сама динамика развертывания, реализующаяся система порождения, которая может реально различновоплощаться, правда, если принять схему моих стихов (в верности которой я никого не убеждаю, если убедятся – хорошо), то возможностей, отличных от уже реализованных, остается совсем немного по причине единственности букв (я говорю, естественно, только об Именах, мной использованных, и только русского языка). Эта самая динамика отличает стихи от внешне похожих в смысле графического написания возможностей толкования и вечной темноты определенных частей текста, криптограмм, которые статичны и схематичны, хотя и динамика может в них быть обозначена, только обозначена, как, собственно, в диаграммах, графиках и схемах. В стихах же динамика существует как воплощенная жизнь, а графический момент является хоть и закономерным, но побочным моментом закономерностей иного порядка.
Эти стихи предназначены для чтения глазами, а не вслух, так как только в таком чтении можно проследить развертывание смысла букв и слогов, при восприятии же на слух остается только восклицательная часть, могущая быть воспринятой как заклинательная поэзия, но лишенная той ритмической структуры (вызывающей резонанс соответствующей глубинной ритмической структуры человека и даже, как утверждает наука и многовековой опыт, животных), или наделенная ею в слабой, но закономерно возникающей из закономерностей иного рода, степени, она вряд ли сможет навязать слушателю ритмику своего внутреннего пространства.
Будучи поэзией исключительно для глаз, этот тип поэтического творчества становится элитарным, то есть предполагает одиночного, если не конгениального поэту, то достаточно подготовленного читателя, в отличие от возможного совместного участия множества людей в действе и восприятии произносительного стиха простой синтаксической конструкции и несложной метафорической системы, так как стихи усложненно метафорические опять-таки требуют отдельного уединенного внимательного и, насколько это возможно, равного поэту читателя.
Так вот. Написав эти четыре стихотворения, я почувствовал, что нужно остановиться и подумать. Собственно, это никогда и ни в каком виде деятельности не вредно. Но в данном случае я почувствовал, что, в отличие от прочих, где, по обдумывании, не обязательно принятие какого-либо жесткого решения, это потребуется. Потребуется потому, что это есть шаг в область поэзии эзотерической, которая уже есть не поэзия собственно в попытке аннигиляции всех ее пластов (образно-содержательного, речевого, версификационного), кроме единственного – языка, трактуемого как последний, перед чистым созерцанием, способ касания тайн, уже не могущих быть материализованными (в смысле поэтическо-языковом), но лишь обозначаемыми. И, естественно, передо мной встал вопрос: насколько я поэтически, умозрительно, духоткрыто и жизнеустроительно подготовлен к этому. Нет большей опасности, чем впасть в прелесть.
Но было все же соблазнительно, отбросив себя лично как не предуготовленного пока для подобной миссии, проследить путь хотя бы некой гипотетической личности – поэта, вернее, ее возможности, приобретения, опасности, и реальность приобретений собственно поэзии в результате деятельности подобной личности в подобной области.
Как всякий род деятельности, это занятие имеет своим пределом чистое созерцание или молитву. В данном случае это облегчается еще и предельным возможным очищением сферы деятельности от следов материального мира. Можно только позавидовать человеку, сознательно вступившему на этот путь, осознающему все его последствия и чувствующему в себе силы на подобное предприятие.
Но нас здесь все-таки интересует, отвлекаясь от личностных целей и достижений в сфере духовидения и мистических откровений, что даст нам этот опыт в сфере поэзии, то есть на том материальном отрезке подступов к невыразимому.
Да, здесь я хочу сделать одну оговорку, которую, по сути дела, следовало бы сделать раньше. Что же, если раньше не удалось (не додумалось), то хотя бы здесь. Сейчас я вам расскажу, в чем она заключается, эта оговорка. Чтобы отвести от себя естественно возникающие у всех верных любителей и функционеров поэзии обвинения в мой разглагольствующий адрес по поводу чрезмерной в таких тонких и темных (почти ночных) делах рационализации и логизации творческого процесса и его загадочных плодов, спешу заметить, что рационализации и логизации подвергается только то, что может (и, соответственно, – почему бы и не должно быть?) подвергаться, хотя, вполне естественно, все выше вычлененные пласты поэзии в механической сумме не дадут ни единственного стиха. Все обживается, оживляется и воживляется только и исключительно необъяснимой интуицией творца, которой зачастую нет никакой надобности в разграничивании и определении материалов и сфер своей деятельности. Но эта истина настолько самоочевидна и банальна, что в данном рассуждении просто выносится за скобки. Так зачем же оно? А так – для красоты его истинности, или же стремления к истинности.
Теперь вернемся к нашему подвижнику и к поэзии, если не ради которой он будет таскать угли из печки, то которая спокойно и не брезгуя будет питаться объедками с его стола.
Очевидно, сузившись на кратком пределе возможности прикоснуться к первоименам до состояния узкой языковой иглы, по обратному ее собственным усилиям направлению, то есть по направлению от первоимен к речи, в некоем вычищенном виде выкажут себя строгие закономерности, сходящие из этой горней области во все сферы материального бытия. Очевидно, выявятся незыблемые структуры (хотя сложность здесь, в отличие от всеобщности глазного восприятия, заключается в множестве различающихся языков), подобные таким как правое-левое, верх-низ, темное-светлое. Очевидно, станет совершенно ясно, что именительный падеж – падеж онтологический, винительный – тварный падеж, родительный – падеж эманации, развертывания (по направлению вниз) и причастности (по направлению верх), творительный – падеж внешней, горизонтальной связанности, что существительные по отношению к трем глагольным формам времени есть форма вечности. Попытки, кстати, графического расположения стихов, стремятся свести язык к простому описанию вышеуказанных законов овладения и восприятия (соответственно, и самых фундаментальных законов, диктующих и воспитывающих в человеке более или
