менее адекватное их восприятие) плоскости и пространства. Возможно, на этом пути (не графическом, а языковом) откроется значение развертывания слогов и букв, срастания и сжатия слов, выпадения гласных и дублирование их, но не в плане хлебниковских исканий, которые в своей основе – отыскание антропологических (в лучшем случае – натурфилософских) корней языка.
И в этом для поэзии таится опасность такого рода. Я сейчас объясню. Чтобы поэзия функционировала как вид искусства, один из названныхвначале пластов ее должен быть явно и сразу распознаваем читателем, трактуем как игровой и этим противостоять остальным пластам (раскладка может быть и иной – 2 на 2, пропорция трех игровых к одному – уже опасна, так как игровой момент очень силен и, к тому же, обладает способностью увлекать за собой и соседние пласты, так что при такой массе игрового материала малой оставшейся части трудно будет удержаться в противостоянии). Поскольку вид поэзии, обсуждаемый здесь, как я уже говорил, однопластов (один пласт языка), то он целиком воспринимается как серьезный, либо, наоборот, преподносимый и афишируемый как поэзия и не поэзия (в ее специфическом понятии) – он воспринимается читателем как целиком игровой. Правда, некоторая пространственная содержательность возникает, но не за счет внутреннего пространства, собственного пространства, а за счет этих двух способов функционирования подобной поэзии в культуре, за счет взаимодействия их, правда, в том узком кругу рафинированных высоколобых любителей, которые смогут на пространстве культуры их реально сопрячь. Примером, кстати, может служить Крученых, который по причине бытования исключительно в сфере поэзии, воспринимается как голая игра, но который, приди это кому-нибудь на ум, мог быть воспринят и как умозритель абсолютнейшей серьезности.
Из всего этого следует, что поэзия как стихосложение, если ничего и не выиграет из всего этого, то ничего и не проиграет. Но если понимать поэзию шире (как я оговаривал в самом начале), включая в нее и понятие судьбы, то есть бытования поэта в поэзии, то приходится признать, что поэзия ничего, скажем, не выиграв, может проиграть одного из своих служителей и кормителей, если он, конечно, вступит в эту область всей своей сущностью и судьбой, а не будет просто играть в это в рабочие часы. Я не утверждаю, конечно, что поэзия есть высший образ служения в этом мире и что риск не есть ее право и даже обязанность, что утраты невосполнимы, и мы все равно, в любом случае приобретаем что-то. Нет, я просто констатирую факт.
Имея в виду все вышесказанное, и остановился я перед принятием решающего шага для вступления в область, из которой, возможно, нету уже хода назад в поэзию. Я страшусь брать на себя ответственность (не потому, что я считаю себя невосполнимой потерей для поэзии, а просто по природной всегдашней честности), я буду ждать явственного знака судьбы, который, если придет за этим первым, опережающим, предупреждающим, и побудит меня, забывши все, опуститься в это подземелье, или подняться на эту гору, которые, может быть, места одностороней пропускаемости, то есть только туда. А если нет (в смысле знака судьбы) – так нет. Нельзя насиловать судьбу. Я буду ждать.
Скульптору Орлову
