Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет СССР, Советское правительство с глубоким прискорбием сообщают, что 30 июня 1980 года в городе Москва на 40-ом году жизни проживает Пригов Дмитрий Александрович.
Что можно еще сказать о Пригове
Смонтировано (с молчаливого согласия Дмитрия Александровича Пригова) из двух приговских текстов: «Что можно еще сказать» (сокр. ЧМЕС) и «О Пригове» (сокр. ОП).
ЧМЕС: Для понимания любого творческого акта важно уяснить, на какой контекст он проецируется – будь то контекст культурной традиции и экологии или контекст собственного творчества автора. Тем более возрастает значение фокусирующей процедуры в наше время, особенно – в отношении тех авторов, в творчестве которых большое значение имеет жест в культурном пространстве.
ОП: Пригов относится к поколению художников, вышедших на арену к концу 60-х – началу 70-х годов, когда в СССР окончательно конституализовалось неофициальное искусство со своими правилами жизни и поведения в сфере культуры. Две основные тенденции определили новую генерацию художников: осмысление всех стилей и направлений в рамках культуры как языков описаний и обращение к нынешнему советскому языку во всех его проявлениях как к материалу высокого искусства.
ЧМЕС: В 80-е годы на смену концептуальному явился «мерцательный» тип взаимоотношения автора с текстом, когда очень трудно определить (не только читателю, но и самому автору) степень искренности погружения в текст наряду с дистанционностью, т. е. мерой отстояния от него.
ОП: Контекст всего творчества Пригова – это тот основной драматургический конфликт, который обнаруживает метауровень существования автора в качестве уже даже не художника, а демиурга, создающего не отдельные работы, а целые пространства, миры. Зная Пригова по отдельным проявлениям, принимая каждое из них за единственную или доминантную творческую манифестацию, мы можем ошибочно идентифицировать его как социального поэта, или сатирика, или автора авангардных текстов, или художника босховской и брейгелевской традиции или участника рок-движения, или традиционного литератора и т. п. Пригов оперирует не картинами, не стилями, не полистилистикой, но имиджами, образами художников и поэтов. Именно поэтому социальная тема, доминирующая, скажем, в цикле «Газеты» или стихах определенного периода, может соседствовать с темой традиционного искусства в серии «Бестиарий», нисколько в ней не отражаясь и не проявляясь. Пригов сводит в своих произведениях языки быта, официальных документов, культуры, религиозно-духовных писаний не как фактурные пласты, а как героев идеологической драмы, выясняющих взаимные отношения и амбиции.
ЧМЕС: В преломленном виде комплекс этих проблем отразился и в обычном, регулярном стихосложении, которое, благодаря прямой имитации продукции привычной поэзии, зачастую вводит в заблуждение читателей, наивно реагирующих на подобные произведения как на «хорошие» или «плохие», «удачные» и «неудачные»… Это касается и многих циклов визуальных, объемных и манипулятивных текстов, включающих, например, Стихографии, Мини-буксы, Вертушки, Окна, Банки, Гробики отринутых стихов, Новые книги, Обращения. Параллельно с этим в приговскую графику вторглись слова и тексты, которые, благодаря специфике изобразительного пространства и его взаимоотношению со словами, стали как бы «именами», «логосами» (в платоновском смысле) этого пространства.
ОП: В серии «Газеты» слова, написанные при помощи мелкого рисовального штриха, т. е. – попросту – нарисованные на фоне регулярного текста газеты, смотрятся как слова живые, напоенные витальной силой, всплывающие изнутри конвенционального текста, как «Мене, текел, фарес» на стене вавилонского дворца. Именно поэтому, наверное, в произведениях Пригова столь ясно, почти наглядно, прослеживается, как древняя культура мифов, заклинаний и заговоров прорастает в современных лозунгах, словесных и знаковых клише, призывах, названиях и т. п., а вековечные герои сказок и эпосов объявляются в современных поп-героях. В серии экстатических кантат, рассчитанных на авторское исполнение (помимо воспроизведения образа сказителя- рапсода тех времен, когда еще не произошло разделение синкретического действа на поэзию, прозу, пение и театр), – выявляются черты нынешнего поп– и рок-движения в его связи с древними мистериально-шаманскими корнями.
ЧМЕС: Следует заметить, что многочисленные циклы в творчестве Пригова никогда не становились для него единственным «исповедальным» способом самоизъявления, но всегда сразу же оформлялись в жанры, имиджи, длящиеся и существующие параллельно, сумма которых образует (как предельная жизненная задача длиной в саму жизнь) некий фантомный образ автора.
ОП: При всем этом, конечно же, Пригов никогда полностью не «влипает», не пропадает ни в одном из используемых им стилей и образов, языков и ракурсов, но как бы парит над ними, мерцает, полностью определяемый как автор только на метауровне, откуда он то и дело совершает набеги во все вышеперечисленные сферы.
Живите в Москве
Как бы хотелось мне самому прочитать все здесь нижеизложенное без того убийственного, увы, практически, неизбегаемого знания всего наперед. Можно, конечно, притвориться даже перед самим собой, что напрочь и безвозвратно забыл. Но моментально, конечно, моментально же узнается, вспоминается по каким-то там словечкам, выражениям, оговоркам и ошибочкам. Предуведомление и должно для меня в какой-то степени сыграть роль рефлективно анастезирующего средства против подобного болезненного узнавания.
Это-то понятно. Уж это как-нибудь понять можно. Однако для чего оно нужно (или не нужно) посторонним, без того сомневающимся, вступать ли вообще в какие-либо отношения с предложенным текстом. А тут еще слово диковинное – предуведомление. Да в сопровождении ненужной, обременительной, якобы научной будто бы терминологии. И вообще, как показывает мой собственный читательский опыт, все подобное вступительное
