дощатый забор, обносивший и прятавший школу КГБ. Так говорили. Обнаружил на рынке картошку уже не по 1р. 50 коп., а, так сказать, на пятерку (пять рублей) три (три килограмма). Обнаружил, что все три моих необыкновенных умения, воспитанные, образованные предыдущей осмысленной жизнью, оказались ненужными, никчемными. Умение первое – поедать со стремительной скоростью, невзирая на буквально обжигающую температуру, куски снятой прямо с огня пищи. Умение второе – необыкновенным внутренним чутьем понимать, ощущать очередь, ее внутреннюю структуру, направления и слабые места. Умение сразу же вычислить наиболее перспективное место, пристроиться и начать физическое и психологическое давление на впереди стоящих.
– Гражданин, что вы все напираете?
– Я? Напираю? Просто на меня сзади давят.
– А вы что, не можете чуть попридержать?
– Как же это я могу попридержать? – притворно удивлялся я. Но результат давления был налицо. Впереди стоящие сами возбуждались, начинали поторапливать следующих, не оставляя им времени на раздумье и ненужные промедления.
И третье, может быть единственное сохранившее свою некоторую тактически-поведенческую ценность, – умение стремительно пробираться сквозь людскую толпу любой густоты.
Да что они, мои умения, при нынешней немыслимой технической и технологической оснащенности новых поколений! Даже говорить-то о том не хочется. Все пошло прахом.
Вот практически все.
Он обычно смотрится вертикальным. То есть, конечно, он не есть вертикален каким-то необычайным образом, отличным от иной попавшейся на глаза вертикали, особенно антропоморфной. Нет. Но он по внутренней сути своей вертикален. Направлением снизу вверх в восхождении, редукции. И сверху вниз в нисхождении, эманации. Это, конечно, понятно. Но что-то и напоминает.
– Стой, стой, это что-то напоминает?
– Что же это тебе, миленький, напоминает?
– Что-то очень, очень знакомое.
– Естественно, знакомое. Это ведь обычная ось коммуникации человека с высшим, небесным, в мифологии обычно обозначаемая через пространственно-метафорическое уподобление неким доминирующим направлениям.
– Ну что же, пусть будет так.
– Не будет, а есть.
– Пусть будет есть, – соглашаюсь я.
Да, да, именно подобное обозначение, утверждение, подчеркивание вертикали, постоянное ее акцентирование и есть, вернее было, основной функцией Милицанера. Все ведь вокруг мельтешат, спешат, перечеркивая свою маленькую, малюсенькую вертикальность беспрерывными беспорядочными горизонтальными перемещениями. И только он стоит. Стоит как посредник между Государством Небесным и государством земным. Вот он и сейчас стоит в мышиной форме, причастный, естественно, в своей нижней части нашей земной мышиной суете. Каков же он в высотных своих частях, формах, образах, состояниях? Это открыто только чистому умному зрению, как говаривали раньше. И вот там уже он открывается этому чистому умному зрению как некое светящееся, прозрачное, хрустальное, легко позвякивающее, не подверженное изменениям и порче, подвижное, легкое. Как некий быстрый высотный лифт, стремительно-бесшумно перемещающийся по вертикальной оси. Внутри его как будто что-то темнеет. Сгусток какойто. Содержимое какое-то. Нечто. То, вернее тот, кто перемещается и что перемещаемо. Это фейерично и неугрожающе. И ненавязчиво. Не хочешь – не созерцай. Оно существует и без твоего созерцания. Оно сущностно. Это и есть Милицанер. Но в нижней своей сути, человекообразном агрегатном состоянии, конечно, он не столь терпим и всеприемлющ. Внизу он диктующ и учителен. А что делать? Что поделаешь с нами, неразумными? Он насильствен, но и страдающ. Он насильствен в меру, а страдающ без меры. Что, конечно же, не всеми, да практически никем наблюдаемо и оценено быть не может. Его страдания вызваны естественной несовместимостью небесного с земным. Эти страдания очеловечивают его, но отнюдь не расслабляют – это его служение.
Естественно, я говорю об идеале. И, естественно, я говорю о внятности, явленности этого образа вовне и осознанности для самого себя Милицанера, увы, уже прошлого. Доперестроечного. Но он был! Был! Он был явлен мне прямо посередине Внуковского шоссе, ведущего на правительственный аэродром. В пересечении его прямого стояния со стремительным движением проносящихся правительственных руководящих машин – энергией земного – в этой концентрированной, осмысленной крестообразной фиксированности являлась высшая осмысленность жизни. Я это видел не раз.
В отличие от предыдущих глав-описаний, мне не приходится напрягать память, вступать в сложные отношения со всякого рода искажениями, желаниями искажений, искажениями желаний, смутой и насильственностью как бы насильственно выпрямленных воспоминаний. Или воспоминаний, навязываемых страхом искажений, провалов, реальной невозможностью избежать ни первого, ни второго, ни третьего, ни возможных пятого, шестого, десятого, двадцатого, двадцать первого, наконец. Здесь же все ясно, независимо от мелких или крупных жизненных пертурбаций. Здесь все парит в нетленности. Здесь нет прошлого, в субстанциональном смысле. Все отчетливо читаемо, как картина, открытая для любого взглядывающего в этом направлении, вглядывающегося, умеющего и имеющего подобный дар. Кому этот дар попущен высшим соизволением. Да, естественно, мы не скрываем, нужна определенная оптика. Где взять ее? А вот здесь и взять.
