Милицанер неординарен и неодноразов. Но его как бы повторяемая, воспроизводящаяся множественность замечаема (была замечаема – подтверждаем прошлое время реального и явного бытия этого феномена) среди обыденных неповторяемых явлений. Либо повторяемых, но нечасто или необязательно. То есть вокруг было много всего другого значительного – Большой театр с Лемешевым и Козловским, например. Рассказывали, как поклонницы этих двух разных сладкогласных российских теноров-соловьев сталкивались у служебного входа в Большой. И тут начиналось. Что тут начиналось! Тут начиналось невообразимое. После двух-трехчасовых борений, крайние, еще не подмятые, не отошедшие в астрал, бежали за подмогой, поднимая заводские окраины, рабочие поселки и дальние посады. Постепенно на Театральную площадь подтягивалось нечто резиноподобное – извивающаяся, проминаемая, но не отменяемая никакими усилиями людская масса. Все шло, текло, наливалось. А после 7 часов вечера, когда кончался рабочий день, из дальних пригородов подоспевали никому не известные вооруженные отряды, одетые в длинные шинели и лохматые высокие папахи. Навстречу им, наоборот, выступали некие низкорослые, косматые, с непокрытыми головами, гортанными выкликами, заполнявшими весь воздух над площадью. А площадь-то, Господи, кто знает, крохотная по своим размерам для событий подобного масштаба. Она не могла вместить всех молотящих, колотящих, превращающих друг друга в жидкую слякоть людей. Вырваться наружу уже не представлялось никакой физической возможности. Да и силовое поле задействованных психических и синергических энергий было столь сильно, что отбрасывало уже по разные стороны старавшихся выбраться наружу и стремившихся присоединиться к событию после 12 часов пополуночи. Внутри там что-то сжималось, сжималось, сжалось! Колонны театра подломились, и все рухнуло, ухнуло вниз. Вместе с этим рухнули, ухнули славные имена Большого театра, его премьеры, гордость советского оперного и балетного искусства. Большой уже никогда не смог оправиться. Те, кто помнят певцов прошлого, рассказывают прямо невероятные истории. Рассказывают о том, как слушали целые оперы, звуки родимых голосов, далеко за Садовым кольцом, лишь легонько разворачивая головы в сторону Театральной площади. Чуть-чуть приподнявшись и напрягши слух, различали все слова, тончайшие нюансы, тишайшее пьяно теноров и сопрано, доносившихся вживую от театра в те, еще не радиофицированные и, уж конечно, нетелевизионные времена. Балерины же совершали и вовсе что-то невообразимое. В своих неземных прыжках они вдруг исчезали из поля зрения зрителей и страны на месяцы, годы, объявляясь впоследствии в самых невероятных местах. Со временем подобным образом большая часть балетной труппы Большого оказалась вне пределов страны. Там, далеко от славной альма-матер, обнаружили Нуриева, Осипенко, Барышникова, Годунова. Да кого там только не обнаружили! Сейчас подобного не наблюдается. Да сейчас это и не нужно. Сейчас этого бы просто и не оценили.
Но ведь есть нечто, сохранившееся доныне, по чему и сейчас можно судить о былом величии, – Малый театр, например, почти не тронутый в своем величии. Тишинский рынок, например. Та же Третьяковская галерея. Ну, что еще? Университет на Ленинских горах. Манеж, Садовое кольцо. Что еще? Парк культуры и отдыха имени Горького, Петергоф, Пушкинский музей. Еще-то что? Ну, Андреевский спуск, Дворцовая набережная, Серные источники, Джвари, Биби Ханым, Ипатьевский монастырь. Что еще? Естественно – работа, отдых, кино, разнообразные события и происшествия окружали людей. Но все это возникало, надувалось, длилось, рушилось как бы самообразующееся, а не изначально и неотменимо предположенное, как в случае с Милицанером. И это не одно и то же.
Помню, бродил возле нашего дома милиционер дядя Вася. Мне уже доводилось рассказывать о нем. Я же, убогий хромоножка, инвалид детства, ковылял рядом с ним, трогательно, почти пародийно, с прихрамыванием, изображая его патрульную стройную походку. Он улыбался. Улыбалась и моя бабушка. Потом из посольства или консульства, которое он охранял, выходил какой-нибудь иноземец. Дядя Вася, не теряя достоинства, козырял ему четко и отрывисто. Иноземец понимающе улыбался. Улыбался и мне. Сдержанно в ответ улыбался дядя Вася. Светило солнце. Все улыбались. Одет иноземец был строго, чисто, с блистательно начищенными ботинками. И, надо сказать, дядя Вася выдерживал сравнение с ним в своей отглаженной, неплохо скроенной форме с сияющими сапогами. Он просто парил на контрасте с прочим окружающим охламонистым населением, обряженным во что-то неглаженое, слежавшееся, попахивающее то ли подвалом, то ли чуланом, то ли сырым мышиным сарайчиком на удаленном подмосковном участочке. Полуразваливающаяся, многолетняя, последней послевоенной десятилетней давности покупки обувь, не подлежащая чистке никакими там щетками- гуталинами, перемотанная проволокой или более изящной бечевочкой, дабы предохранить стремящуюся прочь подошву, убого и предупреждающе шлепала об асфальт. Однако же, однако же и у нас нашлось кое-что в противовес, в ответ этой наглой, самодовольной доминации зарубежной вычищенности, отутюженности, выстроенности и космичности. Дядя Вася являлсянашим достойным ответом. Вернее, не сам дядя Вася в его единичности и естественной понятночеловеческой слабости, вернее, ответственности и силе. Но в своем статусном величии, облаченном в прекрасную, отглаженную, начищенную в области пуговиц и сапог форму. Дядя Вася раскланивался с иноземцем как равный, с некой даже улыбкой величия и снисхождения, прощающего, отпускающего всему окружающему его глупые, неосознаваемые грехи. Иноземцам же – всевозможные их коварства, проступки и каверзы, совершаемые по неведению и темноте, но зачастую осмысленно, сознательно, с подлой целью, впрочем легко разгадываемой и устраняемой тем же дядей Васей.
И вообще, не только в понятной и легко объяснимой области милиции, но на всем пространстве послевоенного восстанавливающегося бытия проглядывали явные черты строительности, упорядоченности. Формой и униформой стремительно одевались, обрастали все страты, даже небольшие группки нашего сурового общества. В зеленыйцвет обрядились непреклонные таинственные юристы. В прекрасныхпальто горчичного цвета и, очевидно, в таком же прочем исподнем, мною никогда не виденном по причине недосягаемости интимных и приватно-служебных сфер этого круга, бродили таинственные, недоступные простому пониманию работники ведомства иностранных дел. Более открытые простодушные горняки, железнодорожники и кто- то там еще нарядились в строгую черную, но непугающую униформу. Банковские работники, как мне смутно вспоминается, в своем одеянии вполне спутывались то ли с прокурорским населением, то ли еще с кем. Студенты наряжались в свое, дворники в традиционно свое. И не без удовольствия,
