ощущение какой-либо болезненности. И вообще как бы изолировал всю ментальную и нервно-рефлексивную жизнь и деятельность от воздействий физического непотребства. Что было делать? Ясно, что пришлось обратиться к милиции, наделив ее исключительными полномочиями, дабы народ буквально не самоистребился. Ввели особый режим. По улицам разрешалось ходить только в одиночку. В крайнем случае вдвоем под ручку, но только разнополым существам либо с малолетними детьми. Все остальное строжайше запрещалось. При нарушении разрешалось стрелять незамедлительно. После 7 часов разрешалось стрелять по любому движущемуся предмету. После этого времени уже ни одному живому существу, кроме, естественно, милиции, на улице быть не позволялось. Ну, известное дело – комендантский час. И вот в шутку, а может, и не в шутку, рассказывали, как шли два милиционера в 6 часов 30 минут, то есть за полчаса до начала комендантского часа. Один из них замечает вдалеке гражданскую фигуру и стреляет. Фигура падает и больше не шевелится.
– Зачем ты выстрелил? Ведь до начала комендантского часа осталось целых полчаса! – обращается один милиционер к другому с некоторым укором. Он понимает, конечно, что служба, что товарищ-милиционер вполне принадлежит вместе с ним к некой выделенной касте советского народонаселения, но все же есть какие-то пределы. Причем пределы очень даже строгие. То есть, нарушая их в своем метафизическом статусе, ты нарушаешь законы не земные, но метафизические и, соответственно, достоин наказания именно метафизического. Что это за такое метафизическое наказание – нам не дано знать. Но они, милиционеры, знают. Вернее, знали, так как нынешние – уже вполне обыденные существа. Ничто метафизическое им не ведомо. А тогда знали и ведали.
– Ведь до наступления комендантского часа еще минут двадцать пять! – продолжает с той же укоризной первый.
– Да я его знаю, – умиротворяюще отвечает второй.
– Ну и что?
– Он живет рядом со мной.
– Ну и что?
– До начала комендантского часа все равно не успеет.
– А-а-аа. Тогда ладно.
Вот такое рассказывали. Но с пониманием. Безо всякого там укора или неуместной насмешки.
Нелегко в городах. А особенно в Москве. Ведь Москва всегда на виду, на особом режиме.
Вот посудите. Москва сама по себе город большой. Населенный, перенаселенный, раскиданный, трудноохватываемый, гигантский, безмерный даже – миллионов 20–30 где-то. Из этого числа женщин насчитывалось больше половины, процентов 58. Миллионов 17–18. Определить их число не очень-то представлялось и возможным. Они как бы пульсировали, видоизменялись, отслаивая от себя порою весьма многочисленных детей, а то забирая их обратно. Да вообще вся страна, насчитывавшая тогда около 850 миллионов населения, тоже пульсировала, то сжимаясь до размеров Москвы, оставляя огромные пустынные, незаселенные пространства, окаймленные цепочками раскиданных пограничников, видневшихся из-за разного рода укрытий только поблескивающими кончиками штыков и слышимых только по лаю своих верных недремлющих псов. То снова население растекалось, заполняя очистившиеся, жаждущие наполнения вены и артерии дорог, трубопроводов, рек и воздушных путей.
Дети, в свою очередь, временами составляли почти 90 % населения Москвы, заполняя все непереносимым шумом и бестолковостью. Тогда их можно было просто возненавидеть. Их порой таки возненавиждывали с необыкновенной силой. Проходящие с силой и нарочитой болезненностью пихали их и отталкивали. Некоторые заходились в жестокости, нещадно избивая их, доходя порой до членовредительства. Естественно, что милиция не могла допустить беспорядка и своеволий. Она отгоняла не в меру ожесточившихся, пытавшихся даже через плечо оттесняющего милиционера все еще как-то достать отвратительного младенца либо рукой, либо ногой. Но милиция справлялась с задачей, увещевала взрослых, уговаривала продолжать свой путь на работу или по делам. Ведь таким образом порой застывала деловая жизнь города. Все трудоспособное население высыпало на улицы, занимаясь неистовым истязанием невыносимых детей и детишек. Милиция ежедневно упорно, терпеливо приводила все в порядок. Младенцев развозили по назначению – в больницы, в детские приюты, по домам, в морги. Напряженные дни милицейской жизни длились достаточно долго, пока все не успокоилось само собой. Взрослые просто смирились с неизбежным положением вещей. Потом помягчели, подобрели, прониклись к детям даже некой нежностью. В наши дни мы уже видим, что неудобно пройти мимо ребенка, не погладив его по пушистой головке или не подарив ему конфетку.
Иногда же дети полностью исчезали из города. Особенно во время летних каникул. Но в среднем, думаю, их было не больше 50–60 миллионов. Ну, может, на миллион-другой побольше. Или поменьше. Будучи сам тогда ребенком, могу и ошибиться – подростков старше меня года на два-три я уже почитал за старших и взрослых. Так что без страха и сомнения можем накинуть еще миллионов 10.
Треть же от всех населявших город и его бесконечные, порой неопределимые окрестности были старики со старухами. Уследить их нелегко, так как они постоянно вымирали. Но на замену им тут же вставали новые, более многочисленные. Порою казалось, что они обнимали все 900-миллионное население столицы. Временами же их было трудно даже просто обнаружить на улицах и на привычных скамейках возле домов. Говорили, что всех разом сажали на многочисленные дырявые баржи, высылали в какието удаленные монастыри, пустынные, необитаемые местности, покрытые вечными льдами и торосами, дабы они не портили вид столицы, ее молодой поступательный дух. Говорили, что многие баржи просто не доплывали до мест назначения. Говорили даже, что ни одна баржа не пришла в предписанный ей порт. Не знаю. Не буду врать или преувеличивать. Не я это говорил – мне это говорили.
