возникли, а потом уже распространились по всему свету. Не могу указать, какие именно, но примерно половина из всех нынче известных.
В общем, народу было много. Он весь был как бы размазан по огромной территории белого снежного пространства, изредка перебегаемого небольшими, а то и большими горными хребтами, поросшими огромными массивами густой хвойной растительности, голубыми, а вернее даже, черными и непрозрачными гладями почти вертикально вздымающихся вод, окаймленных, как бы обгрызенных глыбами ледяных торосов и кромкой ледяных же границ потустороннего, неведомого и запредельного.
Все это раскинулось плоско, низко, горизонтально. Только Милицанер высился, виднелся, вертикален. При низкой облачности голова его порой терялась в небесах. При сильном же снегопаде ноги по колено врастали в сугробы. Да, Милицанер вертикален по определению. Как вот, скажем, напротив, воин по определению – мертвый и горизонтальный. Он горизонтальный, как баррикады, преграды, рвы, линия Мажино, эшелонированная оборона, системы долговременных и подвижных огневых точек обороны, оборонная и наступательная военные стратегии, фланговые обхваты и клещи, стратегия побеждать, внедрение и распространение по огромной территории и пр. Милицанер же вертикален: ноги – здесь, а голова – там.
Но, конечно, не все так просто. Помню, напротив нашего дома располагалась сберкасса. Около нее бродил милиционер. Вернее, не бродил, а обходил вверенный ему участок перед входом в сберкассу. Чем-то он даже напоминал мне милиционера дядю Васю из моего незабвенного, более раннего, чем здесь описывается, детства. Так вот, Милицанер обходил вверенный ему участок. Обходил каждодневно, ежечасно, просто и уверенно Правда, несколько позднее я обнаружил, что обходил вовсе не один Милицанер. Их несло службу там несколько, менявшихся каждый третий день. Но все-таки это был – Он. И он был вполне раскован и непринужден. А что ему было быть принужденным-то? Работа прекрасная. Положение завидное. Должность уважаема. Надо сказать, что в те времена уважение, даже почитание Милицанера поднялось столь высоко, что он просто одним своим присутствием, явлением своей значимой формы и амуниции, одним своим наличием вносил порядок, гармонию в любую жизненную ситуацию. Даже рискованную и криминальную. Вот только что она, ситуация, была черт-те что – хаос! Нестроение! Ужас даже! Но является Милицанер – и все тут же обретает стройность, прозрачность, понятность. Все обретает меру и вес. Все определяется по отсчету от него, как от некой точки начала координат. Посему пистолет на его боку висел просто некой геральдически значимой деталью рыцарского одеяния.
Я ходил и созерцал его в каком-то неописуемом экстатическом обожании. Мне представлялось, да я имел тому прямые подтверждения, что в этом далеко не одинок. То есть я даже не видел кого-нибудь, кто бы был одинок в обратном. Конечно, иногда жизнь вносила в эти строгие членения и различения небольшие путаности. Возможно даже, что путаностей никаких не существовало. Просто слабая еще по причине детства сила и тонкость узнавания, угадывания, различения. У нас в доме прямо – вправду, некое чудо! – жил живой Милицанер. Это потом уже, обитаясь на улице Волгина напротив Высшей школы милиции, я видел целые стада в однообразной серой милицейской форме, текущие к зданию по утрам и растекающиеся из него по вечерам. Такое их множество несколько смывало смысл единичного служения и стояния. Правда, при некоем мысленно-духовном усилии можно было вырисовать над их разъединенным количеством некий собирающийся единый образ Милицанера. Да времена уже другие. Уже входили в права совсем другие понятия единичности, способы личностного определения и самоопределения. Но в ту давнюю пору Милицанер, проживающий как все, по-простому, в одном с тобой доме, было откровением. Вдобавок ко всему у него существовал сын моего возраста. Мы с ним временами, но нечасто играли. Я даже имени его не запомнил. На него, видимо, в моем сознании не распространялось облако сакральности, окружавшее самого Милицанера-отца. То есть я тогда точно и однозначно, по сути абсолютно правильно понимал служение, статус и конкретность милицейского вочеловеченного обитания. Так вот, однажды, подравшись с этим сыном, я разбил ему нос. Среди детей подобное случается нередко. Ну, разбил и разбил. Гордиться бы надо этой первой победой на жизненном пути. Но ужас обуял меня. Я вдруг представил себе за спиной мальчика фигуру даже не его отца, а Милицанера. Экстраординарность данного события позволила мне допустить возможность наличия в нем, абстрактном милиционере, отцовских чувств и способности незамедлительного вмешательства. Ну, конечно, основанием все-таки являлось мое несомненное преступление. Под рев обиженного я бросился вон со двора и целый день блуждал черт-те где. Посещал какие-то удаленные места Кольцевой железнодорожной станции, угольные склады с углем, просыпающимся сквозь худые стены. Беседовал с какими-то полузаинтересованными, перепачканными рабочими и работницами:
– Ты что здесь бродишь? Мамку ищешь?
– Не-ет, – мычал я неразборчиво в ответ.
– А где она работает?
– Вон там, – неопределенно кивал я головой куда-то вдаль.
– А, в литейке. Ну беги, а то обед скоро.
Я спешил в неведомом мне самому направлении. Только поздним вечером, буквально стелясь вдоль стены дома, оглядываясь, в ожидании внезапного возникновения страшной карающей фигуры в мундире, я пробрался в свою квартиру. Под назидательные восклицания отца и укоряющие взоры матери я успокоился и моментально заснул. Во сне виделось странное тесное помещение, моментально расширившееся до непомерного размера. По нему туда-сюда носилось облако. Потом пришел старый строгий учитель из нашей школы и стал спрашивать какие-то вопросы. Я молчал. Учитель смотрел долго и внимательно. Потом оказалось, что это просто его портрет, висящий почему-то на стене в недопустимом соседстве с портретом одного из наиважнейших руководителей того времени.
Тем странней и непонятней было увиденное мной однажды морозным утром сквозь окно, покрытое толстым прихотливым ледяным узором. Протирая
