глаза и привычно хныкая в ожидании неприятной манной каши с большими непрожевываемыми комками, выхода из теплой квартиры на открытое морозное пространство еще не приготовленного к нормальной людской жизни города, я заметил странную картину. Вся моя естественно наигранная вялость вмиг улетучилась. Взрослые в странных позах, как бы чуть-чуть подвешенные, привстав на цыпочки, уткнулись в окна, носами прогревая на замерзшем стекле маленькие смотровые пространства. Висела непривычная для столь темпераментного и нервного населения коммунальной квартиры тишина. Я медленно приблизился к окну и под локтем высокого дородного отца продышал на стекле свою дырочку. Я увидел привычный, засыпанный снегом, окаймленный по бокам высокими сугробами двор. Было холодно и рано. Внизу, прямо под окнами, я увидел странную картину. Даже, можно сказать, мизансцену некоего представления. Небольшая группка людей медленно двигалась в странном взаимосвязанном движении. Я пригляделся. Одним из них был знакомый милиционер из соседней сберкассы. Он отступал вдоль фасада нашего здания на чуть присогнутых ногах, неуверенно держа в вытянутой руке пистолет. Пятеро или шестеро других плохо и разнообразно одетых людей, раскачиваясь и улыбаясь, надвигались на него, постепенно сокращая расстояние. Насчет улыбок я сказал, видимо, напрасно, поскольку видел все это сверху, с высокого четвертого этажа, так что мог заметить только милицейскую фуражку и шапки да кепки, покрывавшие мерзкие физиономии остальных. Однако же я чувствовал их отвратительные улыбки и бледность милицейского лица. Казалось, милиционер щадил наступавших, не открывая огня. Я с ужасом, но и неким восторженным замиранием сердца ожидал, как он уложит их всех в рядок меткими выстрелами. Потом подойдет, с сожалением склонится над каждым, пощупает пульс на шейной жиле, вздохнет и отлучится, чтобы вызвать санитарную или же прямо гробовую перевозку. Однако он все медлил. Группа сдвигалась вправо, почти уже исчезая из поля нашего зрения. Откуда мне было знать, что в пистолете Милицанера не существовало патронов, так как предполагалось, что он должен парализовать, обезвредить любого одним своим видом, являющим всю силу, волю и величие не одолимого никакими силами государства. Видом явленной воочью ослепительной государственности. Но случались, очевидно, слепые. Окончательно слепые. Предопределенные быть слепыми для какой-то высшей, непонятной простому человеческому сознанию землеустроительной цели. Слепые метафизически. Они были попущены в этом мире со всем своим злом неким высшим злом, нам всем противостоящим, но почему-то, что не укладывалось в моей голове, не могущим раз и навсегда быть уничтоженным. То есть его все время всеми силами уничтожали, но оно постоянно воспроизводилось вновь. Единственным объяснением представлялось, что это делалось, дабы не ослабевало, не оскудевало наше жизненное мужество.
И вот они, попущенные этим злом, наделенные невероятной слепотой, дабы не иметь сомнений и не ослабеть перед его величием и блеском, не различали в нем Милицанера, а видели только глупое, неловко движущееся человеческое тело. Сочленение человеческих частей и органов, как бы даже равное им в их мелкой телесной бессмысленности, не продолжавшейся ни в какую запредельность.
Однако же я знал, что днем раньше при какой-то там попытке то ли ограбить сберкассу, то ли нанести ущерб, Милицанер, как и должно, задержал некоего субъекта, сдав его под расписку подъехавшему на машине наряду. И вот нынешним серым ранним утром, как потом рассказывали некоторые, откуда-то знавшие все привходящие обстоятельства этого дела, группа темных, неряшливо одетых личностей подошла к той же сберкассе. Один из них кивнул в сторону Милицанера:
– Вот этот!
– Этот?
– Он самый, блядь!
Милиционер оглянулся на них. Тут все и началось.
Мы, напрягшись, выворачивая головы, старались уследить, что происходит в пространствах, уже ускользавших из поля нашего зрения. Наконец ускользнуло совсем. Повисла тишина. Молча, как после похорон, все стали разбредаться по своим мелким, рядом положенным в такой густоперенаселенной квартире делам. Когда же через час я вышел из подъезда, то прямо был отброшен назад кинувшимся на меня огромным, с горящими глазами и вздыбленной шерстью чудовищем. Я в ужасе захлопнул дверь и пустился бежать вверх по лестнице к своей квартире. Отдышавшись, остановился и выглянул в маленькое, мутное, годами не мытое, но не замерзшее по причине непрогреваемости неотапливаемого подъезда окошко лестничного проема. Оно крепилось достаточно высоко, так что, лишь привстав на цыпочки, я смог дотянуться до нижней его кромки и увидеть только серое небо да огромные полотнища треплющихся в воздухе ворон. Они стаями разворачивались, летели прямо на меня, затем прямо перед моим носом взмывали вверх, исчезали из поля зрения, снова заволакивая все небо неким подобием старого дырявого шерстяного платка ручной вязки. Что происходит внизу, я видеть не мог, только слышал некий постоянный шум.
Мне представилось, что эти виденные мной рано утром, обступавшие Милицанера и исполнявшие какой-то странный отвратительный танец обернулись единым страшным чудищем, потерявшим человеческий облик и дар речи, бросавшимся на все маломальски людское. Тем более мне показалось, что чудище весьма напоминает своим обликом ужасного, страшного бандита-хулигана из нашего двора, жившего в самом отдаленном подъезде дома, по прозвищу Жаба. Все содрогалось при его виде, и раньше-то имевшем мало общего с человеческим. Действительно, все человеческое должно бы умереть, воочью узрев подобное чудище, когда оно, ярясь, проносилось по улицам столицы. Оно преследовало людей в парках, садах, на открытых пространствах площадей и улиц, в подворотнях и в арках их собственных домов. Скоро уже редкие обитатели, не решаясь выйти из дому, выглянув из оконца, наблюдали его, носящегося в остервенении из одного конца города в другой. Проносясь мимо, оно кидало быстрый меткий взгляд на подозрительное окошко и, стартовав с асфальта, вспрыгивало на гигантскую высоту седьмого этажа, обрушиваясь на бедного, несчастного, обнаружившего себя испуганным взблеском глаз. Все
