абсолютно, до полнейшей пустоты, оно вываливается из памяти. Вот так не помнят и этот мощный, невероятный общественно-мистический, почти мегалитический столичный проект.
Теперь на месте его былого осуществления шумит футбольная вольница в дни встреч московских «Спартака» и «Динамо». По окончании матча она радостно выплескивается со стадиона, разнося друг другу в кровь морды, с явно слышимым треском ломая кости и разрывая мышцы, усеивая все вокруг разнообразными, трудно идентифицируемыми, определяемыми по местам их бывшего служения, склизкими ошметками и рваными кусками ненужных уже тел. Все это, еще живое и движущееся или в виде уже текучего тестообразного, расползается по городу. Случается подобное не часто – раза два в году, не более. А то и реже. Однако последствия безумны, просто опустошительны. Тысячи одержимых мощными, ликующими бесами людей с неимоверной скоростью разлетаются в разные стороны, изничтожая любую мало-мальски приметную мелочь по сторонам своего завихряющегося, крутящегося, затягивающего в себя неостановимого движения. Все вокруг неумолимо подвергается этому захватывающему смерчеобразному стремлению, следом разносящему в разные стороны крохотные, почти детские трупики мелких животных, неловко скомканных птиц и огромные, еще дышащие, неведомые кости по краям своего титанического порыва в никуда. Потом исчезают в неведомой дали и пыли либо растворяются в буквальной близи, но тоже без следа, словно небывшие. Город, опустошенный их пробегом, опустевший, ничего не помнящий, медленно, месяцами заселяется, восстанавливается опять вокруг этого русского Фудзи новыми неведающими или неверящими. Что ж, возможно, в этом есть некая осмысленная, совсем нековарная, просто нами не могущая быть осмысленной в горизонте слабой антропологической культуры цель провидения – отменить предыдущий проект посредством нового, которому тоже отпущен недолгий испытательный срок. Так, видимо, нужно и задумано. Смиримся! И мы смиряемся. А что, собственно, нам остается? Да мы, собственно, ни на что и не претендуем. Ни на что большее. Хотя, конечно, конечно, иногда претендуем. На чуть-чуть большее. Иногда и на буквально большее. Иногда же на нечто, превышающее все предыдущее амбициозностью порывов и замыслов. Но кончается, в общем-то, тем же самым, оставляя претензии в пределах нашей биографии и взаимозависимых социокультурных фантомов, вернее, фантазмов: вот если бы этот туда, а тот туда, и те бы сразу… Да никто никуда, и никто не сразу! Вернее, все во все стороны! Вернее – кто куда хочет. Все то же самое и случится.
– Успокойтесь!
– А мы спокойны.
– Не очень-то это заметно.
– Да мы просто так, мы взволнованы совсем по другому поводу.
– Вот и хорошо.
– Вот и хорошо.
– Вот и ладненько.
– Вот и ладненько. Идем дальше.
В общем-то структура городского хозяйства, особенно переросшего все разумные пределы мегаполиса, хрупка, крайне взаимозависима и ранима. Стоит, например, выйти из строя канализационной системе, как случилось в 1968 году, следом рушатся все остальные уровни городского обитания. Улицы стремительно заливаются фекалиями. Знаете такие? Конечно, знаете. Беспрерывные же экскрементовыделения еще живых обитателей умножают эти сами по себе дикие потоки, заполняющие производственные помещения, магазины и слабые жилища. Я ничего не придумываю. Да я вообще никогда ничего не придумываю. Я просто не умею придумывать – не дано, умением не вышел. Да вообще, мало чего можно выдумать, придумать в этом насквозь уже напридуманном, намысленном, населенном и напереселенном мире.
Поначалу это вызывает вполне понятную тошноту и естественную рвоту. Распространяются разом всевозможные заразные болезни, ужасные смерти, многочисленными трупами умножающие текучие пластичные массы. Однако жизнь не останавливается. Просто не может остановиться так вот, по всякого рода незначительным раздражающим причинам. Трубы, стоки, проводку поправляют. Налаживают производственные связи и торговлю. Все подсыхает, зарастает жилым слоем, покрывается асфальтом и новыми постройками.
Когда же, скажем в 1978 году, рухнули воды и электричество, как ни странно, результат случился ровно таким же. Опять те же фекальные массы заполонили город, испарениями и смрадом губя поначалу самых слабогрудых и малодушных. Но тем же самым неумолимым самостийным манером все опять вошло в свои границы и норму. Засуетились, забегали, заспешили по местам назначения и прописки, своими же ногами утрамбовали вязкую, дурно пахнущую массу, руками расчистили от понаросших на жирной питательной почве почти тропических зарослей. Энергией и умом проложили мыслимые трассы и перспективы следующего прекрасного проективного будущего, которое тут же и начало осуществляться.
Однако же о проекте. Суть его отнюдь не в этом, не в том и не в том. И уж, конечно, не в примитивном футболе. Суть его была высока, вернее, наоборот, глубока. Тем самым, конечно же, и высока. В метафорическом, мифологическом, новомифологическом значении. Далеко-далеко от тогдашнего центра Москвы, которая по тем временам оканчивалась Калужской заставой (ныне – площадь имени таинственного и неузнанного Гагарина), где стояли полукружьем два, разделенных тогдашним Калужским шоссе, а ныне Ленинским проспектом, два примечательных дома. О них стоит помянуть. Примечательны дома тем, что один из них, левый, нет, скорее правый… нет, все же левый… нет… ну, в общем, неважно. В общем, какой-то из них. По нему в бытность свою неправедно осужденным, бродя в продранном ватнике и стоптанных, стертых до дыр валенках, покряхтывая, повертывая в разные стороны уже седеющую по его молодым еще годам голову, помахивая какими-то подручными уместными инструментиками, поглядывал кругом и что-то там
