Но все это совсем в других местах, совсем в другие времена. А я был в Беляеве. Я не помнил почти ничего.
С тех пор многое изменилось. Буквально все. Теперь уже невозможно даже указать на места описанных событий. Не сохранились и люди, могущие бы подтвердить это. Практически все полегли в тех сражениях. Потом уже, много лет спустя, я встречал и Сокова, и Косолапова, и Орлова. Но уже в неближних местах, за другими занятиями. Они меня почти не узнавали. Мне составило большого труда напомнить им детали нашей студенческой жизни:
– Помните, помните, как мы еще, вернувшись с картошки, лежали в мастерской, расстелив на полу чудовищно грязные ватники?
– Ах, да, да. Мы еще изощрялись в отвратительно матерных выражениях.
– Да, да, а сбоку стояла не замеченная никем Фаина Пильникова, помнишь?
– Да, да. А потом она вдруг как ни в чем не бывало спрашивает: «Вы пойдете на рисунок?»
– Ха-ха-ха! Как тогда нас только от смеха не разорвало!
– А помнишь, как Гагарина запустили?
– Какого Гагарина? – искренне удивлялись они.
– Ну, космонавта. Юрия Гагарина. Мы тогда все на улицу высыпали. У нас еще был свой Малышев – Гагарин. Ты, Соков, вроде бы подбрасывал его вверх.
– Кого я подбрасывал? – пожимает он плечами.
– А потом эти бои начались.
– Какие бои?
– Ну, мы по канализационным люкам уходили, – начинаю я нервничать, повышая голос, – и вас всех поубивало.
– Нас? Поубивало? Нет, не помним.
– Ну как же не помните?! Ну как же не помните? Вас же всех, буквально всех поубивало. Прямо на моих глазах! Мне было так тяжело, неимоверно тяжело потерять своих ближайших друзей! – впадаю я в истерику. – Как вы можете этого не помнить?!
– Не помним, и все.
Они ничего, ничего не помнили. Или не хотели помнить – суть одна. Так что ничего не могли подтвердить. Да и ничего не надо подтверждать. Все было, как описано.
А вот мне уже вспоминается без всяких там сомнений или подозрений. Вспоминается как вспоминается. Как даже и не вспоминается, а просто излагается, безо всяких задержек и сомнений.
Да, да, мне всегда хотелось жить в неоспариваемом, даже незамечаемом, вернее, никак специально не отмечаемом единстве с самим собой. В единстве собранного себя, не выпускаемого за свои пределы. Ну, если и выпускаемого, то малыми флюидами слабого истечения, вполне необходимого для душевного здоровья – небольшой самоиронии и подшучивания над собой, типа:
– Экий же я неловкий.
– Да, вот ты всегда такой.
– Отчего же всегда?
– Уж не знаю отчего.
– Нет, отнюдь. Я всегда нормальный. Да и сейчас я это так, для словца. А на деле – все нормально. Все как надо.
Вот так – есть просто я один для себя. И этот самый для себя есть я один. И я есть в спокойном единстве со своим прошлым, просто, недвусмысленно присоединенным ко мне. Вернее, включенным в меня. Или, если хотите, я включен в него. Или, если хотите, чуть-чуть посложнее, понаучнее: я есть собранный посредством единой, не поддающейся узурпации чувствами, злобой или минутными выгодами, не обременяемой ленью и коррупцией памятью. Пространством памяти. Неким заранее предположенным пространством еще до всякой памяти. Просто потенциальной возможностью ее и тем самым уже неизбегаемой провокацией. То есть, конечно, память сама, как слабые волнения дат, событий, чьих-то лиц, всегда будет отдаваться любой претендующей власти. Но пространство – чисто и прохладно. Силовые линии его хоть и проложены нами, вернее, в сотрудничестве с нами, несут в себе все черты уникальности, неподдельности абсолютных мировых линий. Надо просто охладить себя до полного совпадения с ними, попадания в них. И они понесут с дикой скоростью по единственно возможным для этого пространства направлениям. А может, и наоборот, неимоверно медленно, незамечаемо для обычного бытового глаза и ощущения времени, они повлекут тебя, как бы даже одновременно оставляя застывшим и отрешенным на месте. Но тоже в пределах того единственного направления, только и возможного в данном пространстве. А поскольку это пространство единственное нам возможное, то и направления – единственные для нас возможные в пределах положенной нам антропологии, включающей в себя не только толстые материальные наши тела и агрегатные состояния, но также тела ментальные, астральные и уж полностью бескачественные, типа тел первой, второй, третьей заключительной смертей. Эти направления, пространства, линии суть большее проявление жизни, чем сама жизнь, еще не ставшая точной и четкой. И я это знаю. Я там был.
И вот вспоминается мне безо всяких там сомнений или подозрений. Вспоминается мне все разом, целокупно, но и по отдельности тоже. Вот я вспоминаю, как оно движется, растет, разбухает, заполняет собой всевозможные окрестности не только в пределах памяти, но вываливается наружу, в пределы будущего. А вот мне уже вспоминается единичное, капельное, точечное, само разрастающееся до размеров всего, но не заплывающее на нынешнее и
