– Мы молодые и красивые. Мы умерли уже.
– Страшно!
– Ничего страшного. Вот вы станете старыми с отвислой кожей. А уйдете с нами – будете вечно молодыми вроде нас.
И мы соглашались. Много нас, одних и тех же, буквально одного возраста, разницей всего в месяцдругой, расселены по разным уголкам того света. Мы встречаемся иногда, но редко. Очень редко.
В основном же зал замирал от ужаса при виде каких-либо невероятных монстров и чудищ или разражался хулиганствующими смешками со свистом по поводу редких, но безумно волновавших тогдашнюю эротически не избалованную, не подготовленную публику, робких объятий и экранных поцелуев. Да, такая вот была чистая, невинная публика. Такие были фильмы! Такими были и мы.
Обычно первое или второе воскресенье месяца, свободные от школы, мы с сестрой вставали затемно.
Тихо перешептываясь, чтобы не разбудить еще спавших, безумно уставших за неделю родителей, одевались и, переступая через расположившихся на ночь на полу близ дверей бабушку и дедушку, тихонько выскальзывали в коридор. Там было непривычно пусто и безмолвно. Соперничающие, дерущиеся, пьющие и совместно веселящиеся соседи пребывали еще в предутреннем, особенно тяжком беспамятстве. Удивительное состояние свободы и прохлады охватывало нас. Быстро, больше для виду и утихомиривания злой совести, умывались, протирая глаза двумя пальцами с двумя же большими каплями воды, покачивающимися на каждом. Не кушая, не выпив даже чашки чая, дружно выскакивали на ледяной открытый морозный воздух. От всегдашней неожиданности мы вздрагивали и замирали, привыкая. Затем, сосредоточившись, сжавшись, пригнув подбородки к продуваемым шеям, преодолевая гигантские утренние снежные заносы и сугробы, почти стелясь параллельно земле и сопротивляясь встречному жесткому ветру, направлялись к Калужской площади. Ныне она значится Октябрьской. Она вся застроена какими-то монструозными гигантскими сооружениями, памятниками, бронзовыми фигурами, заполоняющими ее настолько, что живому человеку протиснуться-то между ними невозможно. Нынче люди по возможности стараются избегать ее, огибая по окрестным боковым улочкам. Вынужденный же оказаться на ней моментально теряется, и если бывает обнаружен, то уже через несколько дней, недель или месяцев и совсем в другом месте, где его совершенно не ожидали. В те же старые времена площадь покрывали мелкие, разнообразно покосившиеся строения. С высоты скромного, совсем даже не гигантского тогдашнего человечьего роста она спокойно проглядывалась во всех направлениях. На ней как раз и находился единственный в местной округе кинотеатр. Он располагался в полуразрушенной, но и в таком половинном своем состоянии возвышавшейся надо всем и вся бывшей церкви. Ходу нам от нашего удаленного дома составляло часа дватри. Немногие черневшие в утренней морозной белизне фигурки, наклонившись головами вперед, стремились в том же самом направлении. Мы поспешали как могли, дабы опередить их в их предполагаемом, явно угадываемом желании опередить нас. Мы ускоряли шаг, но сделать это в рассыпающемся и затягивающем снегу было почти невозможно. Залатанные валенки проваливались в сугробах. Мы топтались на месте, покрываясь потом среди наверченных под легкой шубейкой платков и шарфов. Через некоторое время я начинал безнадежно отставать. Сестра останавливалась и, заботливо-укоряюще глядя на меня, поджидала. Мы снова двигались вперед. Я снова застревал в очередном сугробе. Естественно, логичнее бы ей, оставив меня, поспешить к не видной еще отсюда, но уже явно ощущаемой, знаемой наперед, стремительно разрастающейся очереди. Но она не могла оставить меня одного, заносимого метелью. К тому же тогда повсюду повсеместно бесследно исчезали не то что дети, но вполне взрослые люди. Сестра была не старше меня. То есть мы даже были близнецами, буквально одного возраста с разницей в сорок минут в ее пользу, правда. Может быть, именно эти сорок минут придавали ей ощущение преимущества и старшинства. Она чувствовала ответственность за безалаберного, ослабленного недавней болезнью, глупенького, рассеянного братика. Она останавливалась каждый раз, удивительно терпеливо поджидала меня. Так мы продолжали свой бесконечный путь. Надо было поспешать.
К моменту нашего появления на площади перед кинотеатром вся она уже была заполонена темным, беспрестанно шевелящимся народом. Отыскать желаемый конец очереди представлялось невозможным по причине полнейшего хаоса, неразберихи и общего перевозбуждения, царивших вокруг. Мы, собственно, как и все, приткнулись где-то сбоку, со стороны. Ничего понять, разглядеть было невозможно. Скоро мы уже сами оказались окружены плотной стеной обстоящих нас со всех сторон высоких, толсто одетых тел, сквозь которые не то что увидеть что-нибудь, но просто продраться не представлялось возможным. До открытия касс оставалось еще часа полтора, а народ прибывал. В дальнейшем приходилось полагаться только на движение и стремление самой толпы как живого осмысленного существа, в сущности, знающего, чего оно хочет и куда стремится. Существовала, правда, неложная опасность быть раздавленными. Однако это представлялось достойной ценой за возможное (пусть и нереализовавшееся по причине летального исхода отдельных искателей) необыкновенное счастье сидения в темном вздыхающем зале перед ярким экраном с небывалой жизнью, пробегающей по нему тенями и вспышками света. Несмотря на то что до открытия касс было достаточно далеко, толпа двигалась и жила по своим внутриутробным законам. В результате нам удалось приблизиться к заветным дверям за полчаса до открытия, вцепившись в обжигающие на морозе металлические поручни, огибавшие здание. Они прожигали даже сквозь толстые двойные варежки. Но выбирать не приходилось. Приходилось терпеть и страдать. Это было уже высокое страдание, почти страстотерпство. Оно очищало, возвышало, хотя было исполнено нервозности по причине неопределенности результата. Однако это уже представлялось реальными первыми шагами к возможной победе. По мере приближения решающего момента волнение нарастало. Толпа приходила в хаотическое движение. Стремительные потоки уносились то вправо, сметая все на своем пути, то возвращались и уносились влево, увлекая за собой всех слабых. Но мы, неумолимой мертвой хваткой вцепившись в поручни, как некой потусторонней силой были приклеены к зданию метрах в двадцати от входа в кассы. Наконец двери отворились. По моим подсчетам, через какой-либо час-другой мы должны бы оказаться в теплом, тесном, но удивительно высоком
