праздничного движения. По дороге мы много ели мороженого. Все кругом, куда ни бросишь взгляд, держа в руках разнообразного вида бумажки, упаковки, палочки, лизали, кусали и глотали. Количество мороженого, поедаемое населением за день, превышало всякое воображение. Усилия тогдашней власти направлялись на постоянное немыслимое увеличение производства этого страстно желаемого горожанами продукта. Для сей цели приходилось опустошать другие области и сферы производства и народного хозяйства. Через некоторое время уже начались перебои в товарах, называвшиеся тогда дефицитом. А через несколько месяцев уже…
Но я вовсе не об этом. А про то, что, развернув фольгу, мы мгновенно впились стекленеющими зубами в белую леденящую массу, откусывая первый большой кусок. Весь наш маленький организм моментально обледеневал. Мы замирали на вздохе. С трудом приходя в себя, откусывали второй, уже менее катастрофический кусок. Но некоторые так и не находили сил опомниться от первого куска. Они моментально застывали во всевозможных странных позах на своем предполагаемом пути. Мы с удивлением обходили их, оглядывались, влекомые вперед родителями. По мере приближения к входу в метро количество подобных замерзших, замерших фигур неимоверно увеличивалось. Между ними приходилось протискиваться, пробираться, застревая как в узких лазах, обычно являющихся в жутких снах. От них веяло страшным холодом, а прикосновение почти обжигало. Уже у самого входа в метро воздух сгущался в некое ледяное облако, стоявшее стеной, не пропускавшей ни одно живое, теплокровное существо. Мы буквально уперлись в него лбами, но тут…
Нет, нет, нет. Я не про это. Все проще. Мы просто вошли в метро, отстояв длинную очередь в кассу, взяли бумажные билетики и, с удовольствием протянув их серьезной бабушке-контролеру, прошли внутрь. Спустившись по радостному эскалатору и подождав немного на платформе, мы дружно вскочили в свежий сияющий вагон. Все места оказались заняты. Мы, пристроившись у противоположной входу двери, сосредоточенно молчали. Я изредка всматривался в зеркально-отражающее темное стекло двери, обнаруживая там несколько перепуганного, тощего человечка. Я приглядывался, всякий раз опознавая себя. Я корчил рожи, чтобы уж полностью, окончательно удостовериться. Но что-то всетаки не позволяло до конца уверовать в это отражение как в самого себя. Я замер в неопределенности.
– Смотри, как жиденок дрожит, – услышал я сзади вверху над своей головой. Некий подвыпивший субъект, доверительно склоняясь к моему отцу, кивком нечесаной головы указывал на группу людей, стоявшую в проходе. Я оборотился от своего отражения и посмотрел в направлении, указанном субъектом. Я увидел мальчика моего возраста, но очень уж худенького, намного худее меня. Приглядевшись, обнаружил, что он весь как-то странно подрагивает. Это особенно было заметно по его чуть синеватым ноздрям и свободно выкидывающимся большим губам. Глаза были широко раскрыты и подняты вверх. Временами все его лицо искривлялось в некрасивой гримасе, а руки от локтей странно вздергивались как плети. Мать мальчика, маленькая сухонькая женщина, пыталась прижать его к своему впалому животу костлявыми руками, высовывавшимися из коротеньких с оборочками рукавов. Но безумная дрожь мальчика оказалась такой ярости и силы, что вскидывала и ее, увлекая за собой. Мальчик вздрагивал как бы двойным телом – своим и матери. Я поднял голову на отца, желая по его реакции понять, что такое происходит. Он мрачно смотрел в направлении группы. Я не мог понять, что же это и как к этому относиться. Я осторожно дотронулся до его рукава, но он не обратил на меня никакого внимания. Опять перевел взгляд на мальчика. Дрожь и вскидывания принимали прямо-таки фантасмагорический характер. Его бросало уже во все стороны, а четкость лица была абсолютно размыта постоянным передергиванием.
– Э, как жиденок дрожит! – радостно-удивленно повторил мужчина, поматывая заросшим полузвериным лицом. Однако он не был зол или злораден, но просто любопытен, явно желая поделиться своим почти естественно-научным открытием и радостным удивлением с окружающими. Очевидно, он уже предпринимал неоднократные подобные попытки, но никто из окружающих не шел на контакт с ним. Мы были новенькими, и он попытался задействовать нас. Однако его беспрерывное, почти машинально-неостановимое проборматывание про «жиденка» теряло уже смысл коммуникации и потребности в ней, обретая свойство некоего тихого мантрического заклинания: «Э, как жиденок дрожит! Э, как жиденок дрожит! Э, посмотри-ка, жиденок дрожит!»
Поначалу я не мог понять причины всего происходящего. Потом, внимательно проследив за взглядом мальчика, вдруг обнаружил картину, заставившую меня прижаться к отцу.
Два пьяных крупных мужика притиснулись к невысокому человеку, видимо отцу мальчика, стоявшему с задранной головой, с обнаженной напряженной, петушиной шеей, пытавшемуся глядеть в глаза напиравшим и выкрикнуть прямо в лицо им свою обиду. Они же, страшно ухмыляясь, своими хриплыми голосами говорили ему, видимо, что-то жуткое. Что они говорили – было не разобрать, да и не понять. Но мной овладело очевидное чувство тревоги. Я стал подрагивать в унисон мальчику. Сестра тоже, давно уже вовлеченная в эту странную интригу, испуганно переводила взгляд с мальчика на меня. Весь вагон с напряжением следил за развертывающейся сценой. Некоторые сидели, полуопустив глаза в газету или полуотвернувшись, выдавая свое напряжение неловким замиранием фигуры с неестественным поворотом головы. Другие же смотрели прямо, не отрывая глаз, однако ничем не обнаруживая своего прямого отношения к происходящему. Вагон напоминал неестественно освещенную странную витрину с нелепыми поворотами рук и голов безлико одетых соучастников. Отец мальчика, судя по гримасе, постоянно присутствовавшей на его резино-подвижном лице, что-то резко выкрикивал в ответ, очевидно, высоким, срывающимся фальцетом. Я знал этот высокий, опасно перенапряженный голос обиженного или жертвы, когда в истерических коммунальных схватках на пределе возможностей собранная воедино остатняя предгибельная энергия единственная могла лишь остановить злодея. Впрочем, могла и не остановить, если несчастный сам не до конца был погружен в нее, если оставалась хоть малая толика рефлективного сомнения или осознаваемой неуверенности. А так – кто остановит сильного? Никто. Только еще более сильный. А того – и вовсе наисильнейший. Мы были не из таковых.
Ровный давящий гул метро убирал звук, оставляя только резкую выразительность картинки. Хулиганы лениво, с расстановкой, как бы сладостно
