– Ты все не можешь понять, – Иван Петрович вглядывался в Георгия. – Я и сам-то не до конца понимаю. Как у тебя с этим самым? – Иван Петрович неопределенным движением рук и подбородка показал на Георгия.
– Сложно.
– Понятно, что сложно. Над этим и надо работать.
Георгий с усилием вслушивался в его слова. Он был покрыт словно каким-то труднопроницаемым силовым полем, не дававшим возможности выйти наружу и вникнуть в плавное течение речи собеседника.
– Мне звонок надо сделать, – сказал Иван Петрович. – Посиди, обдумай все. Решать надо сейчас. Времени нет. Собственно, все уже решено. К следующей встрече со всей командой ты должен быть готов. – Георгий молчал. Иван Петрович покачал головой и направился к выходу. Уже у самой двери снова обернулся на Георгия: – Через неделю жду. Будут все. – И вышел.
Георгий подождал и через некоторое время вышел в незатворенную дверь.
Честно признаться, мне самому не очень-то все это внятно.
Места здесь бурные. Отовсюду к воде сходят или от нее восходят крутые каменистые, обрызганные темной влагой, оттого и невообразимо скользкие берега. Все мелкие роднички, ручейки и небольшие речушки устремляются вниз к большой воде. И камни вокруг. Одни камни. А то вдруг сверкнет что-то, ударит, отлетит крупный осколок, и множество брызг вскинется. Такие темные крупные свинцовые капли, словно из-под копыт взбрыкнувшего дикого зверя. И исчезнет в глубине. Что исчезло? Какие звери? Какие копыта? Из самой же глубины редко что выходит. А если появляется, то нечто густое, веретенообразное. Но редко. То есть даже почти никогда. Тут исследователи всевозможные, с ними же искатели приключений и острых ощущений на лодках и на плотах сновали. Наиновейшее оборудование, основанное на вакуумном резонансе, привозили. В самые низины запускали. Сами в неимоверных, инопланетных скафандрах на безумную и черную, дикой тяжестью сдавливающую со всех сторон глубину медленно опускались. Что-то неопределенное выглядывали. Неулавливаемое, но оставлявшее вполне четкие и недвусмысленные мерцающие следы траектории пролета внутри вакуумной камеры. Однако так никак никем и не расшифрованные, даже самыми изощренными специалистами в этой неординарной области. Выловили однажды что-то похожее на гигантский клубок женских волос. Да они, как оказалось после лабораторного углеродного и резонансного анализа, к 375 тысячелетию до нашей эры относятся, когда не только женских, никаких волос в природе еще и не существовало. Вот такой он нелепый – углеродный анализ.
– Это как же, не существовало?
– Да вот так. И не спорьте – научный факт! Никого не существовало. Так сказать, рефлектирующего и самосознающего субъекта не наличествовало, чтобы что-то сказывать. Особенно подобную глупость.
Молодой низкий мясистый широкий человек с жестами рук немного загребущими, даже чуть-чуть словно горбатый, отчего серый невразумительный пиджак собирается на спине и под мышками нелепыми складками, с досадой гримасы и недоверия, вопрошает. Ему отвечают.
– Рыбу, что ли, ищешь?
Это потом Ренат научился открыто и порою даже с вызовом говорить и отвечать не только в простонародном общении, но и в высоких научных кругах.
– Раньше тут жила. Дети были.
– Какие дети?! А-аааа, – вдруг догадался Ренат. – На ватутинских вырубках из дерева? – Ренат вспомнил изображение Параскевы в несколько странной для местной северной стилистики абсолютно круглой и анатомически достоверной манере, вырезанной, очевидно, из специально выдержанного здоровенного почерневшего ствола. Таких плотных, твердых древесных пород тут нынче не сыщешь.
Места здесь пустынные, нелюдимые. Страшноватые даже. Несколько темно-сизых рубленых изб, веками переходящих от поколения к поколению, ныне заселенных исключительно древними стариками. Трудно поверить, но нет основания и не верить тому, что они про себя да про все окружающее, обступающее сказывают. Помнят Великий скандинавский метеорит. А тому уж лет 250 как. Может, и поболе. Так ведь никто записей не вел и не ведет. Всякие же углеродные анализы, как мы видим, весьма и весьма недостоверны. Можно, конечно, иронизировать, но они помнят. Неоспоримые приметы и детали приводят, которые не придумаешь. Все до мелочей сходится – направление и время, и размеры, и разброс осколков. И сопутствующее свечение. Звук и голоса. И гигантские знаки, пересекавшие все небо сначала с востока на запад, а потом с севера на юг. Из осколков мелкие предметы быта выделывали и помнят, как из Петербурга за ними странные люди в мундирах и в наклеенных белых волосах приезжали и все эти штучки собирали. Тех, кто скрывали, наказать грозились. И наказали. Услали куда-то. Но кое-что осталось. Иногда показывают. Но осторожно, только достигшим с ними большой степени близости и доверительности. Да таких почти и не бывает. Так что пользуют сами, друг у друга их наличие отмечая.
– Слыхал, у Семеныча их восемь. Если не врет. От них хорошо.
– Да, а Георгича зря взяли. У него подделки одни. Сам по дури и загремел.
– Что, ни одной настоящей?
– Не. Мать его все Семенычу отдала перед смертью. Не доверяла. И правильно. Он ведь из новых, из молодых. Дурной.
И весь разговор.
