За дверью, как обычно и бывает в подобных случаях, открывалась достаточно большая комната, стены которой сплошь покрывали книжные полки. Вернее, шкафы. За стеклами со сложно перекрещенными узкими темными рамами стояли книги, книги, книги. Кто их тут читает?
Дверь за спиной Георгия затворилась. Иван Петрович исчез. Как испарился. Возникло мгновенное паническое ощущение замкнутого помещения. Но так же стремительно и ушло. Георгий огляделся. За единственным большим окном слева виднелись смутные, разбегающиеся внизу, заснеженные, трогательные, незнамо как и зачем сохранившиеся патриархальные улочки Замоскворечья. Георгий подошел к окну. Оттуда лился слабый сероватый свет. Старые небольшие строения, опутанные легким свечением, приподнимались навстречу спускавшимся с серых шерстяных небес блеклым беловатым снежным нитям и подплывали снаружи к стеклу. Они спокойно покачивались. Были легко исследуемы и рассматриваемы. В одном из них в теплом желтоватом свете мелькнуло женское лицо. Потом второе. Они были одинаковы и загадочно улыбались. Склоняясь, обвивали друг друга прохладными обнаженными руками, бросая наружу быстрые лукавые взгляды. Георгий прильнул к стеклу, но видение исчезло. Домик опять оказался далеко-далеко внизу, размываем легким кружевным снегопадом. По улице вбок мелькнула ускользающая серая фигура. Вроде бы с бородой. Точно рассмотреть не было никакой возможности. Человек все время оборачивался и обращал острый пристальный взгляд наверх. Георгий приглядывался, приглядывался, почти выходя за пределы оконной рамы, прямо вываливаясь в серый покачивающийся сыроватый воздух начальной зимы. Было прохладно, зябко. Фигурка исчезла за дальним поворотом церковной ограды. Черная витая чугунная решетка, даже обметанная белыми мазками налетающего ветра и снега, все равно достаточно резко ударяла в глаза. Георгий откинулся от окна и прикрыл веки. Осторожно дотронулся до плечей, коснулся запястий и колен. Привычно поморщился. Отвернулся. Постоял. Засунул руки в карманы брюк. Нервными движениями подтянул их, но они мгновенно сползли назад. Покачал головой и направился вглубь комнаты.
Недалеко от окна стояло кожаное кресло, еще не протертое постоянными долговременными сидениями за низеньким стеклянным журнальным столиком с редкими разбросанными по нему иллюстрированными иностранными журналами. Овальное стекло столика поддерживалось тремя тонкими матово поблескивающими металлическими трубками, входящими в овальное же металлическое массивное основание на темном паркетном полу. Было тихо. Помещение казалось полностью изолированным от соседствующей жизни. Только подрагивание окна да ощущение какого-то легкого дуновения, пробегавшего к противоположной стене, возвращавшегося и опять исчезавшего в заоконной заснеженной смуте. На столике Георгий заметил открытую пачку «Честерфильда». В пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Легкий слабеющий дымок исходил из почерневшего конца, отклонялся под неожиданно набегающими от окна потоками воздуха и снова возвращался в свое печальное вертикальное стояние, еще более призрачным свечением отражаясь в темной гладкой стеклянной поверхности журнального столика. Георгий огляделся. Стены комнаты были плотно заставлены книгами, так что поместиться где-либо неведомому посетителю было абсолютно невозможно. Дверь, через которую они с Иваном Петровичем проникли в помещение, была плотно затворена и опять-таки заставлена книгами. Правда, кто мог гарантировать, что она единственная. Георгий пригляделся повнимательнее, пытаясь определить какой-либо тайный выход-вход, столь непременный для всякого рода криминально-авантюрных предприятий и сочинений. Лаз, ведущий в потайной ход, постепенно расширяющийся до каменного свода в человеческий рост и упирающийся в черную литую перегораживающую решетку, за которой с диким шумом и веером брызг срывается в пропасть стремительный водяной поток. Деваться некуда! Не возвращаться же назад. За спиной крики, лай собак, одиночные выстрелы и хлюпанье по воде тяжелых сапог. Трудно различаемая хриплая ругань и взвизги раздавленных крыс. Последним невероятным, не подозреваемым в себе до сей поры усилием почти анестезированных мышц и безумной воли чуть-чуть отгибаешь один из чугунных прутьев и, полностью обессиленный, вываливаешься наружу в водяной поток, с ревом уносящий тебя куда-то дальше вниз, в преисподнюю. Но свободную, освободительную! Да, свобода – вот что нам всего дороже!
Дверь за спиной Георгия неслышно отворилась, и появился Иван Петрович:
– Извини, дела. – Бросил быстрый взгляд на недокуренную сигарету. Улыбнулся. Спрятал улыбку. – Садись! – широким жестом указал на кресло. Сам медленно и уверенно опустился на диван, стоящий спинкой к окну. За стеклом опять мелькнуло желтоватое окно соседнего дома. Георгий наклонился вперед, пытаясь рассмотреть мгновенно мелькнувшее видение. Иван Петрович с удивлением взглянул на него, приняв это стремительное движение на свой счет. Инстинктивно провел ладонью по правой щеке, смахивая некую случайную пылинку или крошку, вроде бы замеченную Георгием. Оглянулся на окно, но ничего не обнаружил там, кроме сплошного снежного марева. – Поговорим. – Наклонив голову и искоса поглядывая на Георгия, демонстративно взял сигарету, сделал длинную затяжку и тщательно затушил ее о пепельницу. – Расслабься.
– Я расслабился, – отвечал Георгий, пристально вглядываясь в окно за спиной хозяина. Иван Петрович поднялся, подошел к окну и застыл спиною к Георгию. Его крупная квадратная фигура загораживала почти весь оконный проем. Он вглядывался в то же самое желтеющее окно соседнего домика, заслоняемое снегопадом, усиливающейся круговертью и пургой. Покачал головой, и видение легко поплыло вниз.
– Надо действовать сообразно модусу и образу времени и места. Ясно выразился? – Георгий молчал.
Иван Петрович еще раз обернулся на окно. Помедлил, словно засомневавшись, вернуться или остаться. Всмотрелся в застывшего Георгия:
– Ты как? Нормально? – И продолжал: – Я тебя понимаю. Понимаю. Но времена, Георгий, другие. – Помолчал, наклонив голову, и медленно, с расстановкой продолжал: – А вот ситуация прямо-таки трагически изменились. И это касается тебя в первую очередь.
Георгий не выдал себя ни словом, ни взглядом. Только по его заострившемуся и напрягшемуся лицу можно было почувствовать, насколько небезразличен ему этот разговор.
