– Странные они, – начинала она и оглядывалась. Никого поблизости не было. Мы сидели на скамейке в медленно облетавшем по осени саду. Желтые листья уже полностью устлали немалое пространство дачного участка. Вверху бледнело затянутое тонкой пеленой невнятных облаков местное невысокое небо. Она крупными руками разглаживала передник, одетый поверх черного в мелкий горошек с белым воротничком, по моде пятидесятых, платья. Я молчал. Она тоже молчала. Первым не выдерживал я:
– А что странного-то?
– Что странного? – тяжело выговаривала Марфа, вопросительно и выжидательно взглядывая на меня. – Андрей Николаевич-то были достойные, серьезные. И жена его Елена Николаевна. Царство им небесное. А эти… – она в сомнении покачивала тяжелой головой. Я тоже заражался ее неявными и ни к чему конкретно не относящимися подозрениями. – Сточенные какие-то.
– Какие сточенные? – не понимал я.
– А вот такие и есть – сточенные! – странно, даже пугающе смеялась Марфа всеми морщинами квадратного татарского складчатого лица. Сдергивала с головы косынку, распрямляла ее на коленях. Некоторое время сидела полуседая, простоволосая. Потом снова уверенно приспосабливала косынку на голову, поправляла волосы и устраивала руки на коленях. Была она вовсе не статная, не крупная. Маленькая такая и коренастая. Наполовину татарка. А может, и полностью. Чингисханша! – как обзывали ее местные, когда она, вдруг налившись мгновенной неописуемой яростью, была готова убить на месте чем попало. Что под руку попадется: камень – так камнем, палка – так палкой.
Был у нее сын. Даже два. Но в основном поминали одного – Рената, которого я и встречал в московском доме ласковых сестер. Разговора про него с самой Марфой я никогда не заводил. Да и она его не поминала. Сестры тоже в основном помалкивали. Но при произнесении его имени улыбались, делали какие-то непроизвольные обволакивающие жесты руками, просто и невидяще смотрели в лицо вопрошавшему. Этим все и оканчивалось. А местные – он словно выпал из их памяти.
– Ренатка? Ну да, по садам лазит.
– Какое лазит? Ему уже за тридцать.
– Да? Ну, может быть. А так-то, по садам лазит! Ну, раз говоришь, не лазит, значит, не лазит. – Вот и поди разберись.
Говорили, что Марфа прижила его от немца, когда эти места подпали под недолгую оккупацию в годы последней Великой войны. Ей определили на постой в избу какого-то очкастого ихнего врача. Он квартировал мирно и беззлобно. Тосковал по оставленному в невидимых отсюда краях тихому домашнему быту, который по мере сил и возможности пытался воспроизвести на данном ему в кратковременное пользование клочочке обитания чужой пылающей земли. Починял всякие там плетни-заборы, интересовался скотиной, защищал Марфины интересы перед военной администрацией, что в немалой степени способствовало ее дурной репутации в послевоенные годы. Но пронесло. Миновалось. Ее не арестовали. Не выслали.
Другие же уверяли, что сын ее, как раз наоборот, случился от еврея. Да какой еврей? При чем тут еврей?! При нынешней склонности приписывать все странное и необъяснимое проискам еврейской нации на подобное не стоило бы и обращать внимания. Но уж исчезновение самой Марфы козням и проискам евреев совсем не припишешь.
– А где же Марфа? – как будто даже удивились Марина и Софья, когда я их об этом спросил.
– Действительно, где же Марфа? – обратили друг к другу бледные прохладные лица с нежными чуть приоткрытыми ртами.
Рассказывают, будто Марфа, проходя по верху лощины и собирая щавель, услыхала, как ее окликают. Но на странный какой-то нездешний манер и низким неместным голосом:
– Маар-Фаа! Маар-Фааа!
– Что? – отвечала она и всем телом поволоклась в ту сторону. В сторону взывающего и призывающего голоса. Вернее, ее насильно поволокло в ту сторону.
– Маар-Фааа! Маар-Фааа! – настаивал голос.
– Сейчас! Сейчас, – приговаривала она, влекомая нежесткой облегающей силой.
Хотя откуда могли прознать? Однако, подтверждали с полной уверенностью. Вот, мол, она спускается в лощину. Вот коза стоит, которая за год до того сгорела самым невероятным образом. Любимая ее Зинка. Но только с удивительно умными некозьими глазами на страшном почерневшем лице. И даже будто бы вся пылает. Ну, не вся, а только ее почерневшее лицо светится неким ослепительным сиянием.
– Зинка, это ты, дура, гадина проклятая? Где, подлюга, пропадала?
– Молчи! Не Зинка я, а Машка, – строго так коза отвечает ей властным басом.
– Откуда ты Машка? – удивляется Марфа.
– Молчи, – прикрикивает на нее коза, и Марфа замолкает.
– Откуда ты знаешь? Выдумываешь, небось, – спрашиваю я одноногого Семена, сидящего рядом со мной в тени на завалинке соседней дачи, где он подправляет крышу одному известному писателю. Сам владелец отъехал с семьей заграницу. Временно. Говорит, что временно. Обещал расплатиться импортными шмотками и даже новейшим магнитофоном, на котором настаивает одиннадцатилетний веснушчатый внук Семена.
– Где его, гнитофон, – он так и произносит «гнитофон», я не поправляю, – достанешь-то? В Москве и можно, а здесь – пустыня салихардская. – Он
