приоткрыли веки и, не поворачивая голов, только скосив глаза, огляделись. Все трое блаженствовали, раскинувшись на просторной, почти в размер немалой комнаты, кровати. Сестры, лукаво улыбаясь, поглядывали на совсем юного, но вполне оформившегося Рената, далекого уже от той подростковой неуклюжести, которая так приглянулась им еще со времен Тарусы. Голыми побежали в ванную под холодную, бросающую прямо в неостановимую дрожь, ледяную струю. Вернувшись, снова рухнули в постель. Уняв дрожь, все разом расхохотались. Ренат приподнялся на локте и резко повернул голову в сторону растворенного окна. Птичий гам умолк. Сестры недоуменно посмотрели в том направлении, поначалу нисколько не связав это с их милым дружком Ренатом. Ренат отвернулся и, что-то почувствовав, заподозрив, виновато улыбнулся. В этот момент он впервые и догадался. Эти периоды щебета и замолкания он сразу же связал с резкими поворотами своей головы и вообще со своей некой неординарной связью с заоконной жизнью. Птицы снова залились беспорядочными многочисленными безответственными песнопениями. Сестры посмотрели на Рената и переглянулись. Что мелькнуло в их голове – непонятно. Ренат снова резко оборотился на окно. И тут все стало ясно.
– Ну, Ренатка, ты даешь! – с непонятной интонацией произнесли обе разом и замерли.
С тех пор, кстати, сестры не то чтобы охладели к Ренату, но словно объявилась некая легкая завеса безразличия и недоверия. Правда, не думается, что именно случай с птицами послужил тому. Как-то так, само произошло. Жизнь катилась по своим раскатанным желобам, разводя их постепенно в разных направлениях. Почти незаметно для постороннего глаза. У Рената появились новые заботы, друзья и занятия. Он изредка навещал сестер, но был принимаем без прежней доверительности и особого отношения, а как обычный старый добрый знакомый. Справлялись, как дела. Угощали чаем и отпускали под вечер домой. Изредка случались рецидивы. Но это были уже случаи особенные. Уже не включавшиеся в постоянную и сладкую рутину близких, доверительных отношений. Его снова обильно кормили столь любимыми сестрами рыбопродуктами. Всем этим скользким и блестящим, обитающим на разных глубинах проносящихся мимо нас и вскипающих вод. Оно быстро и гладко проскальзывало в глубину желудка и, чудилось, некоторое время чуть щекотно пошевеливалось внутри.
– Учись глотать, Ренатушка, – в старые времена их удивительной доверительности и повязанности каким-то общим неоговариваемым знанием шутливо приговаривали сестры, нежно поглаживая его по ровному пружинистому животу, чуть опускаясь вниз, оттягивая резинку трусов и шутливо заглядывая туда. – О-о-о, уже наружу вышло! – и заливались смехом.
– Ннне нннадо, – Ренат смущенно заикался. Негрубо отводил сестринские руки, продолжая при том заглатывать скользких животных.
– Ты самых больших, и целиком, – упорно наставляли сестры. – Холодно? Скользко? А уж чему там другому, жгучему-горячему тебя другие научат. – Они переглядывались без всяких там улыбок и снова переводили взгляд на Рената. Так и застывали надолго.
Потом все вокруг стихало. Потом гасили свет и долго сидели, не произнося ни слова. Ни пальчиком не касаясь друг друга. Молча и медленно на небольшом расстоянии друг от друга через анфиладу многочисленных комнат направлялись в дальнюю, где их ждала огромная, застланная легко мерцающими в сумерках голубоватыми простынями кровать.
– Машенька! Машенька! – монотонно повторял Ренат. Она повернула к нему свои узкие глаза.
– Вот разоблачу! Разоблачу! – впадал в невеселую и почти рутинную ярость Ренат, пытаясь стащить с нее простыню. И безуспешно. Он был уже серьезно обескуражен неудачей своих попыток. Остановился. Удивленно поглядел на нее. Вернее, на щелочки глаз, мерцавшие в пространстве между натянутой простыней и черной копной волос.
– Ну что же, что же делать?! – Ренат прямо в стиле любимых чеховских героев своей литературной юности произнес полурыдающим голосом.
– Ты только послушай, – смеялась Машенька, приоткрывая лицо и поблескивая глазами. – Прямо как все три чеховских сестры. – И рассмеялась.
– А что? Я Чехова люблю, – не смутился Ренат. В свое время он просто подражал чеховской манере письма. Некоторые из его рассказов так и начинались с причитаний каких-либо злосчастных, тонко душевно организованных интеллигентов, бросавших в лицо власти и обществу горькие и бессильные упреки типа:
– Ну что же, ну что же это такое…?!
Или:
– Ну, почему это все мне…?!
Или:
– Нет, нет, я больше не могу, не могу! – причитали герои его ранних рассказов. Потом он стал писать какие-то полуфантастические сочинения. Его рефлектирующий, но уже совсем не слезливый герой приходил в гости к известному мыслителю тогдашних неимоверных времен, пытаясь вызнать некую тайну. Хозяин в изящной бородке и странноватой феске внимательно выслушивал его и отсылал в странный северный монастырь, где посредством истязаний плоти происходило преображение человеков. И через то – преображение всего света. В писаниях было полно всяких нездоровостей и патологии, прямо списанных с болезни Чингиза. На этих же страницах в качестве одного из персонажей, правда под несколько измененным именем, объявлялся и сам любимый писатель-врач. В конце же повествования Ренат собственной персоной в компании своих героев возлежал на пологом горном склоне спиной к буддийской ступе, светящейся на фоне густо-синего мерцающего неба. Все молчали. Молчание было необременительным. Первым поднимался бухгалтер. Бросал последний взгляд в постепенно темнеющее небо и произносил:
– Все, пролетели, – глядел на Рената. – Пустоты заполнены, – оборачивался в сторону недовольного, насупленного литератора и криво усмехался. Тот
