состояния в другое.
– Какое другое состояние? – спрашивала продвинутая внучка, комсомолка-общественница и диалектическая материалистка.
– Ну, как, к примеру, белка становится вороном, – поясняла бабушка. В ее ответе, кстати, был тоже элемент какой-никакой диалектики. Все-таки белка превращалась в ворона.
– Ну, бабушка, этого же не бывает! Это все выдумки, – взвивалась прогрессивная внучка, по тем временам активистка и борец с темными пережитками и предрассудками прошлого. – Конечно, человек образовался от всего остального звериного мира. Факт достоверный и научно доказанный. И последняя стадия его преобразования – обезьяна. Сейчас процесс эволюции завершен. Только социокультурные перемены и революции возможны. А все эти белки и вороны – от темных тотемических времен остались, когда человек, не умея объяснить явления природы, обращался вот к таким художественным образам.
– И то возможно, и это, – невозмутимо отвечала темная, даже просто черная старуха. – Много чего бывает, – продолжала она, не обращая внимания на научно-прогрессивные объяснения любимой внучки. – Отец прямо при мне обращался. Первый раз, когда мне и пяти лет не было. А потом уже просто и не глядя, есть я тут или нет. Когда надо – тогда и обращался.
– Ну, бабушка, как же можно? Это просто феномен массового гипноза. Такое на эстрадах теперь показывают и подробно объясняют неправдоподобность всей подобной мистики. Просто прадедушка темнел от напряжения, – не менее странно объяснила она. – А тебе казалось, что он в ворона превратился. Он, видимо, действительно мог воздействовать на сознание окружающих таким вот энергетическим способом, – не терпящим возражений пропагандистским голосом заключала внучка и отворачивалась, дабы окончить этот нелепый разговор. Но, не будучи уверена в полнейшей убедительности своих доводов, снова оборачивалась на старушку и пытливо вглядывалась в нее.
– Поначалу он, конечно, почернел. А потом как ворон метнулся, чуть меня не зашиб. Вот здесь крыло пронес, – бабушка ребром ладони изобразила пролет его иссине-черного крыла. – И осталось. – Она показала старый шрам у основания шеи. Иногда он розовел от напряжения, наливался сизоватой кровью, а потом чернел. В детстве внучка с удивлением наблюдала его метаморфозы и постепенное прохождение всех цветов побежалости. Со временем привыкла и только бросала быстрые взгляды на посторонних, случавшихся при подобных эксцессах. – Все равно вам не миновать, – заключила упрямая и непросвещаемая бабушка.
И оказалась права.
– Машенька, ты что? – Ренат наклонился к ней. – Я тебя обидел? – Она не отвечала.
Ренат под одеялом коснулся ее упругой, почти скользкой спины. Опустился до ягодиц и просунул руку между ног. Она не реагировала. Ренат заколебался. Он вдруг не к месту вспомнил, что руки у него несоразмерно длинные. Позвоночник же выдавался прямо как спинной гребень ящера. Вспомнил, как сестры, касаясь его обнаженной спины, всякий раз чуть не вскрикивали:
– Ренатка, ты прямо как чудище из Холли Лоха, – и заливались смехом. Но рук не отнимали. Скользили вдоль тела, прямо стукаясь ладошками о мощные костяные выступы его позвоночника. И замирали внизу. Ренат опускал голову и молчал.
Он вынул руку из-под одеяла. Повернул голову и посмотрел на часы, примостившиеся на старомодной расшатанной тумбочке. Пять утра. Уже рассвело. Со двора в узкое открытое окно доносилось пенье пробудившихся птиц. Старые высокие разросшиеся деревья достигали их четвертого этажа, так что певчие твари по утрам разве что не заходили в комнату, нагло рассматривая все там происходившее. Хотя, что такого особенного они могли углядеть? Обычный нехитрый быт маленькой коммунальной комнатки в коммунальной квартирке. Дощатый потрескавшийся платяной шкаф с потемневшим по углам и пустившим огромные черные пятна по всей поверхности зеркалом. При разглядывании себя Ренат всякий раз утыкался в эти черные провалы, уводившие вовсе в иные пространства за пределом и самой-то виртуальной недостоверности зазеркальной жизни. Что еще могли рассмотреть незадачливые наблюдатели, взобравшиеся на уровень этого, не такого уж и высокого этажа? Стол и кое-какие стулья. Ну, репродукцию на стене с изображением некоего, свергшегося с неимоверных высот и почти полностью погрузившегося в воду. Только мелко-мелко перебирал он над водяной поверхностью единственно оставшимися видимыми лодыжками ног. На невысоко вознесенном берегу другой, пробегая, спокойно, даже равнодушно следил за свершающимся. Просто повернул голову в том направлении, задержался на мгновение и снова пустился в свой бессмысленный бег по прихотливой кромке холмов вдоль обозначенного озера с незадачливым плывуном или летуном.
Ничего более интересного и привлекательного в комнате не наблюдалось. Ну, еще две лежащие фигуры, прикрытые наброшенной простыней на огромной расшатанной постели.
Птицы заглядывали в окно. Ренат прислушался, бросил взгляд в их сторону и сделал легкое движение головой. Птицы смолкли. Вобрал голову в плечи – птицы снова защебетали. Ренат несколько раз повторил эти маневры с тем же самым результатом. Улыбнулся. Он давно уже привык.
Кстати, это первыми обнаружили, и достаточно давно, опять-таки сестры. Как-то поутру в их деревянном домике, непривычном для обычного московского бетонно-каменного городского житья-бытья, окруженном зацветающим весенним садом, они проснулись разнеженные и розовые, едва прикрытые легкими простынями. Не открывая глаз, улыбаясь еще чему-то туманному, своему, сонному, легко пошевеливались, овладеваемые предутренней дремой и негой. Прозрачные простыни легко принимали очертания их сложнопрофилированных скользящих тел, напоминавших прихотливый пейзаж перебегавших друг друга многочисленных холмов. Лежали и нежились. За открытыми окнами в саду заливались безмятежные птицы. Сестры разом
