себя. С недоверчивой усмешкой, утомленные рассказом и поздним часом, вставали. Что-то бормоча себе под нос или друг другу на ухо, медленно покидали слабо и неверно освещаемое факелами смутное пространство. И пропадали невидные, неслышимые, сливаясь темным одеянием с окружающей тьмой.
– А как же воскрешение из мертвых?
– Так ведь тела-то будут хоть и не умопостигаемые, но сверхтелесные. А душа есть сборщик и стол для собирания.
– Что-то такого в писаниях я не встречал, – замечает кто-то тихим голосом из-за спин ближних и приближенных.
– А и не все пишется, – вглядывается старец в колеблющуюся полутьму. – Дабы неразумные во вред себе и другим не употребили, – предупреждая и одновременно пристыжая, ласково выговаривает старец.
Когда последний из скептиков, темнея в сумрачном проеме двери, скрылся, временно застыв в невысоком арочном вырезе, старец положил руку на плечо оставшегося. Тяжело помолчал. Поднял глаза, блеснувшие неожиданным пронзительным светом. Несколько раз дернул губами, но не произнес ни слова, ожидая, видимо, что собеседник заговорит сам. Но тот хранил молчание. Достаточно повременив, старец проговорил:
– А ты, милый, сам, верно, знаешь.
– Ну да, – пробормотал тот, мгновенно почувствовав неимоверную усталость.
Пришедший присматривался и все не мог распознать, что же там такое происходит. Приложил тяжелую ладонь ко лбу, вглядываясь в земляное сооружение, до сего момента мало чем отличавшееся от всех остальных. И тут неимоверным усилием зрительной, даже сверхзрительной концентрации и внимания он смог различить, как из холма, раскачиваясь из стороны в сторону, расширяя трещину, словно разрывая ею весь взбудораженный холм, объявилось нечто мохнатое. Он сузил глаза до едва заметной щелки, куда почти не проникал свет, но только лишь флюиды откровенного видения. И в тонком, почти бритвенном разрезе холма разглядел не то насекомоподобную клешню, не то лапу, обросшую ясно различаемыми редкими, поблескивающими, как иссиня-металлическими волосами. Быстро прикинув размер, съедаемый двумя-тремя километрами расстояния, аж отшатнулся в ужасе – выходило, что лапа размером достигала середины старинной замковой башни, высившейся как раз за спиной, к крупным камням нижней кладки которой его как раз и отбросило.
И мы поразимся вослед пораженному.
– Машенька, Машенька, ты меня слышишь? – единственное окно в небольшой комнатке тесной коммунальной квартиры, забитой такими же небольшими комнатами, забитыми таким же и даже большим количеством таких же, а и не таких же людишек, а и совсем-совсем других, уже было залито ровным мягким утренним светом. Ренат приподнялся на локте. Шумно втянул в себя воздух. Оглядел раскиданные по подушке черные локоны, высовывавшиеся из-под пододеяльника, усеянного глупыми мелкими розовыми и серенькими цветочками. Неяркими такими цветиками нашей неяркой среднерусской природы. Эти простыни и пододеяльники жили-служили Ренату достаточно долгое время его холостяцкой жизни. Достались они от сестры, вышедшей замуж за престижного в годы позднего социалистического царства венгра, уехавшей в Будапешт и сбагрившей Ренату ненужное уже для тамошней полубуржуазной жизни, нищенское, но чистенькое и аккуратное, многоштопаное, студенческое барахло. Сестра изредка наезжала эдакой богатенькой родственницей, навозя несметное количество невиданных подарков. Мрачно оглядывала братьев, косневших в удручающем, на ее взгляд, социалистическом бытии. Повторяла к месту и не к месту:
– Свирепое татарское мясо!
Ренат и старший брат Чингиз смеялись. Сестра, через силу улыбаясь, с неодобрением поглядывала на них. Она знала, чем это кончается. У Чингиза чернел рот, и он застывал в смехе. Сначала его всего несколько раз тяжело и отвратительно передергивало. Потом он замирал в каких-то гротесковых позах нелепой репликой грубых средневековых картинок Пляски смерти. Крупные капли слюны вздувались пузырями на его синеватых губах. Близкие давно уже привыкли. Но на посторонних это производило тяжелое и неприятное впечатление. У него была странная болезнь, определяемая врачами как чернотка. Что за такая чернотка? Из каких таких врачебных энциклопедий, учебников или словарей взялась она? Никто не пояснял. Чернотка и чернотка. Для самих врачей она была загадкой. Но никакого иного слова для ее определения и никаких способов лечения они не ведали. Родственников же, особенно близких, это, естественно, удручало, но давно уже не удивляло. В роду их подобное было не в новинку. Ренат просто отворачивался к окну и терпеливо пережидал. Сестра пристально и внимательно, не отрываясь, следила брата до той поры, пока его не отпускало. Смотрела, случалось, и десять минут. И двадцать. Позднее и часами. Сколько надо, столько и смотрела.
– Это генетическое, что-то из разряда наследуемых непредсказуемостей, – объяснял один, неплохо проплаченный сестрой-богатейкой, специалист в неведомого рода областях оккультных и иноприродных знаний. Он внимательно и задушевно всматривался в глаза встревоженно обступивших его несведущих родственников. – Открылся ген недетерминированных преобразований, – диковинными терминами определял он состояние Чингиза и снова многозначительно оглядывал окружающих. Сестра и Ренат молчали. Сестра сама все знала. Для очистки совести по настоянию близких соглашалась она на приглашение подобного рода специалистов, не веря им заранее и почти полностью предвидя конечный результат.
– Детерминированных, детерминированных, – мрачно бросала она. Специалист пожимал плечами, брал свой немалый гонорар, вежливо раскланивался и уходил. Все с осуждением смотрели на нее и со вздохом расходились. Хотя деньги были именно сестры.
Однажды она, еще задолго до всякого визита к врачам и такого рода знатокам, проговорилась братьям, что это родовая болезнь, застигающая и поражающая каждого старшего мужчину рода. Сестре о том поведала бабушка, уверявшая, что в том особый высший шаманский знак перехода из одного
