– Спасибо вам, Антон Антонович, – с выражением произнесла Зинаида и бросила быстрый взгляд на белевшее в приоткрытой створке двери лицо горничной. Та мгновенно исчезла, притворив дверь.
– Я пойду, одену это… – доктор сделал неопределенный жест рукой.
– Да, да, – пробормотал профессор. – Оденьте. Мы сейчас же пошлем за полицией.
Когда врач вышел, он вдруг неестественно выпрямился в кресле и надулся. Лицо приняло непривычно бурую окраску. Странным пугающе низким голосом, заполняющим все помещение и превращающим его в пустую резонирующую бочку, он завыл:
– Даааааааа! Даааааааааа!
Зинаида стояла за его спиной с каменным лицом.
Ну, достаточно.
Утро было отличное.
Преотличнейшее.
Он остановился и вздохнул. Рассуждая сам с собой, помотал из стороны в сторону седой взлохмаченной непокрытой головой. Поправил толстый сыромятный пояс и продолжил взбираться по крутой извивающейся каменистой тропе. Выбравшись на открытую площадку, тяжело дыша – возраст все- таки, – огляделся. Лучи, перебегая, вольно облегали привычное расположение холмов и ложбин. Вчерашний разговор был не то чтобы неприятен, но тревожен. Томителен. Он поморщился как от некой нерезкой, но неотпускающей, нудной боли. Скорее как от поламывания в негибких суставах, так часто его теперь по возрасту навещающего.
Вспоминалось, как старец, глядя лихорадочно пылающими глазами, протягивал дрожащую руку, которая с трудом отыскала его плечо и, подергиваясь, застыла на нем. Даже сквозь плотную холщину чувствовался жар сухой, широкой и цепкой пясти.
– Спеши, спеши! – старец все более и более возбуждался, обретая уж и вовсе не достоверный вид одержимого.
Он обращался к нему как знающему и имеющему силу и власть употреблять свое знание. Внимающий чуть откидывал голову, пытаясь оберечься от нестерпимого жара приближенного прямо к нему сухого обжигающего лица. Старец сникал. Убирал руку. Отворачивался и бормотал что-то вроде:
– Да, да. Конечно, – и отходил в сторону. В углу становился на колени и, уже не обращая никакого внимания на присутствующих, бормотал слова каких- то заклинаний. Все некоторое время стояли в смущении за его спиной. Потом медленно затылок в затылок покидали помещение.
Он был из тех древних сильных старцев, живших лет по 200–300. А то и поболе. Он был из последних и, конечно, вряд ли уже дотягивал до 300-летнего возраста. Но сколько помнили его послушники со своих юных, мальчишеских лет, старец, как и его учитель, Марий, всегда был древним старцем. Сейчас, когда его собеседник сам переступил порог преклонных лет, старец был в той же поре неопределенно глубокой старости.
Путник внимательнее пригляделся к склону давно знакомого и привычного холма. Ему почудились какие-то явные, но малозаметные невнимательному взгляду изменения. Пригляделся попристальней – ничего необычного. Окинул однообразный пологий пейзаж. Повсюду остро воткнутые в землю, окружаемые однообразными домишками и садами, значились выделяющиеся строения церквей. Боковым зрением снова зафиксировал что-то странное в области обозначенного холма. Будто бы тот мягко и ритмично пульсировал. Резко оборотился на него и заметил не наблюдаемую досель продольную трещину. Или ложбинку. Ровно посередине. Шедшую от самой вершины к подножью, но не достигавшую его. Пригляделся – да, действительно, трещина. Может, кто прорыл для каких хозяйственных нужд? Маловероятно. Пригляделся – нет трещины. Только вдали открылась никогда не видимая отсюда блеклая полоска синеющих неведомых гор. Ровно посередине, на невысоком ее взлете что-то ослепительно взблеснуло, как выхваченное острым указательным жестом с небес.
Странник озирался вокруг. Ветер, развевавший седую бороду и тяжелые пропотевшие одежды, летел как раз от Севера. Со стороны холма. Донося поверх обычного своего звучания какой-то смутно-возникающий, но ясно вычленяемый, волнующий, будоражащий специфический слабый шум. Словно начальный, еще неяркий звук осторожной, медлительной, огромной металлической цикады. Будто она так легко-легко, еще лениво, спросонья потирала друг о друга гигантские, прихотливо изрезанные похотливые лапки, касаясь многочисленных острых взблескивающих выступов и волосков другими такими же заостренными. Звук был слабый, но чистый. Не сбивающийся ни в своей высоте, ни в громкости. Постоянен и ненавязчив. Он тонул в остальной массе лиственных и человеческих звучаний, так что был вполне неразличим без специальной на нем сосредоточенности.
– Что-то напоминает, – невнятно и еле слышно пробормотал странник.
И вправду, все выходило по рассказу старца. Но стоявшие вокруг недоверчиво вслушивались в его странное повествование, списывая все на возраст и болезненную воспаленность воображения, обостренного долгими годами изоляции и затворничества. В другие бы времена это послужило пущему вниманию и доверию к его словам. Но нынче дух скептицизма и рационализма настолько овладел всеми, что любое обращение к духовному и визионерскому опыту вызывало разве что не смех. Ну, конечно, до смеха не доходило. Однако же кривые улыбки и поморщивания выдавали всю степень недоверия и даже раздражения окружающих.
Старец же поведывал, что каждый из нас по нескольку раз возвращается на землю в различном обличье. Некоторые же, наделенные специальной неопознаваемой миссией, – так и вовсе не покидают этот мир. В поведении и жестах старца вдруг проявлялось нечто неопределенно женственное. В том, как он подбирал полы длинного одеяния и обмахивал рукой лицо в душной и сыроватой атмосфере подвальных помещений. Окружавшие отмечали это про
