а собаки прижались к ногам хозяев и не последовали за ней. Хотя тварь и была мелкой, однако очень уж как-то чрезмерно черной. Даже светилась как будто. Но подробности углядеть не удалось никому.
Пришедшие на значительном расстоянии обступили тело, образовав достаточно просторный круг. Не бросились к нему сразу, чего естественно было бы ожидать. Нет. Не припали головой к груди, прослушивая слабое биение сердца. Не забормотали сдавленно и поспешно:
– Давай, поднимай! Да подхвати же! Распусти, распусти шнурки. Воды, воды! Что? Нету? Так пошли, твою мать, кого-нибудь!
Нет. Стояли и молча смотрели на его спокойное, ровно окрашенное лицо, чуть-чуть придерживая друг друга раскинутыми руками – мол, не подходи близко. В небольшой высоте над ним сложностроенной конструкцией висел рой сероватых мух. Легко покачивающееся, словно носимое ветром в разных направлениях, прозрачное сооружение это представляло собой многоярусное подобие карусели, на каждом уровне которого вертелись и вращались мелковолосатые насекомые. Видны были их многократные, правда, ни к чему не приводившие попытки всем своим густым темным сборищем опуститься пониже. Затем существа попытались спутать уровни орбит и собраться вместе одной неразличимой плотной жужжащей неимоверной тяжести коллапсирующей массой. Это им почти удалось. Но неведомая структурирующая сила снова разогнала их по ярусам. Окружавшие поляну с удивлением наблюдали странно-осмысленные перемещения мельчайших тварей.
– Чтой-то они? – шепотом спросил кто-то. Ему никто не отвечал.
Рой, стремительно собравшись, исчез куда-то влево и вверх. Как не был.
Лежащий открыл глаза. Осмотрелся. Сел. Опустил низко голову, словно задумавшись о чем-то уж очень обременительном и ответственном, о чем не стыдно сокрушаться и суровому победительному мужчине в присутствии всегда готовых на шутку боевых товарищей. Поднял голову и посмотрел вверх. Над ним было пустынно, вплоть до прохладно-голубого вечереющего небесного купола. Он бросил взгляд чуть-чуть влево, прослеживая запечатленный в воздухе след отлетевшего роя. Ненадолго замер, в раздумье покачал головой. Затем придирчиво и внимательно осмотрел предстоящих ему. Ничего не объясняя, встал. Странно, но никто не потребовал, вернее, не попросил у него хоть каких-либо вразумительных объяснений по поводу столь внезапного его исчезновения и нынешней сосредоточенности. Все приняли это как должное, поняв и объяснив себе в необходимых для спокойствия души подробностях и терминах.
– Пошли, – произнес он как-то уж очень буднично, будто только что завершил с ними ничего не значащий обыденный разговор.
Все тронулись в обратный путь.
Рассказано, как было.
Молча сидели за низеньким стеклянным журнальным столиком, прозрачно и призрачно отражаясь в его поверхности. За окном, как и тогда, медленно смеркалось.
– Надеюсь, все понятно, – устало произнес Иван Петрович, окинув всех вопросительно-утверждающим взглядом, наклонив лицо к столику, снизу искоса всматриваясь в лица собеседников, словно изучая изменения, произошедшие с ними за последние несколько дней. А таковые были. Во всяком случае, прослеживались при внимательном наблюдении. – Времена, так сказать, иных деяний, – издал неловкий смешок.
Повисло молчание. Впрочем, не тягостное.
Сидящий глубоко в единственном просторном кресле Георгий глянул на него исподлобья. Он молчал все время разговора. В общем, как и все последнее время.
– Всему свое время, – интонации Ивана Петровича были вполне жесткими, но усталость чувствовалась в замедленных движениях и взгляде чуть прищуренных глаз с набухшими мешками под ними. Помолчал. Помедлил. Поднял глаза и начал как бы с самого начала. Сделал разъясняющий жест руками. – Если в нужной точке не накапливается критическая масса, ничего не происходит, – и стал изображать некую диспозицию из пачки сигарет, зажигалки и пепельницы, с резким стуком устанавливая каждый объект на стеклянную поверхность стола. – Вот, зажигаю спичку. – Зажег спичку. – Вынимаю сигарету. – Вынул сигарету. – Вынул. Закуриваю. – Закурил и затянулся. – Выкуриваю, – быстрыми затяжками на глазах у молча и внимательно наблюдавших за ним выкурил сигарету. Огляделся. Замер. Иронически улыбнулся. – Что это вы на меня так уставились? – Он сидел, скрестив не умещавшиеся под низеньким журнальным столиком крупные ноги в пошедших многочисленными складками от натуги темно-синих шерстяных брюках. Его крупное лицо функционера несколько порозовело от напряжения. – Выкурил. В пепельницу ссыпаю пепел. Уж извините за столь примитивный пример. – Иван Петрович стряхнул пепел и затушил сигарету. Несколько раз эдаким пластичным движением правой руки провел по воздуху, разгоняя дым. – Вот, сигарета, зажигалка, пепельница, дым. Все сложилось, состоялось.
Семеон откинулся на спинку поскрипывающего стула:
– Ну что тут непостижимого? Чапаева смотрел? – он криво усмехнулся, взглянув на Георгия. – Нелегко, конечно, сразу так отказаться, отучиться от приобретенного, так сказать, метафизического профессионализма. От командного профессионализма. Ведь мы команда? – он посмотрел на Машеньку. – А для чего он, этот, с позволения сказать, профессионализм, собственно, дан?
– Ты что, Георгий, не понимаешь? – заговорил уже Федор Петрович. – Однообразно побеждать и побеждать, что ли? Все – стоп! Поменялось. С момента твоей отмены, как к этому ни относись, роли распределены по-другому. А там, в глубине нужно исправлять, – несколько потух к концу своей эмоциональной тирады Федор Петрович.
