массивов зданий. Кое-где желтели, как подсвеченные аквариумы, отдельные, правильно-квадратно вырезанные в объемной темноте кубы маслянистого текучего света, внутри которых лениво, почти уже на остатней энергии бродили, вернее, плавали между столами редкие безразличные женщины. Они и сами почти светились этим ровным желтоватым светом. Как-то уж слишком замедленно открывали ящики. Переворачивали папки с бумагами. Замирали, вглядываясь. Исчезая из поля зрения, покидали комнату, задевая плечом раздутые черные пальто на вешалке, примощенной прямо у двери. Возвращались. Застывали, что-то припоминая. Недовольным лицом оборачивались на другую такую же тамошнюю обитательницу. Неслышно, но серьезно и даже несколько возмущенно отвечали, облитые все той же маслянистой светящейся консистенцией. Лица принимали напряженные малоприятные выражения. Следовал обмен неслышимыми, впрочем, легко угадываемыми репликами. Успокаивались. Во всяком случае, вид их становился умиротворенным. Долго молча сидели, вперив рассеянный взгляд в некую точку средостения стены и потолка. Неслышно вздыхали. Потом взор обеих разом обращался в сторону боковой, еще более залитой светом двери, откуда прямо вырывался сноп оживляющего сияния, как будто оттуда следовало ожидать пришествия Мессии. По крайней мере, новой спасительной идеи. Выгнув головы и даже немного привстав, заглядывали туда в неком, не угадываемом наружным наблюдателем, ожидании и напряжении. Хотя, естественно, все объяснялось весьма обыденно и прозаично – запоздалый телефонный звонок из соседнего помещения привлек их внимание или окликала задержавшаяся коллега:
– Я пошла, девочки. – Она просовывала голову в дверной проем и кивала сидевшим подругам. – Валька что-то кашляет, – говорила светловолосая голова, усеянная мелкими рыжеватыми кудряшками. – Опять садик на неделю пропустит. А вы что? Ключ не забудьте сдать. А то позавчера Наталья утащила, целый переполох был. Вскрывать хотели. Николай Николаевич весь день был как зверь.
– Она всегда что-нибудь такое выкинет. – Все трое понимающе фыркнули. – Помнишь, как годовые расчеты в Собез услала. Шуму было.
– А кто отыскал? – она выползала из-за двери всей своей крупной, недурно обрисованной фигурой. – Я как раз последней тогда к ней заходила и вспомнила, что она что-то там про путевки в Плес выясняла. Плясать бы нам на итоговом. Пока.
Уходит. Некоторое время пустота, образованная ее исчезновением, затягивалась мягким маслянистым светом.
А то местная вечерняя уборщица Марья Ивановна, гораздо большая специалистка по всякому высокому, нравственному и социально-идейному, чем по своей основной необязательной профессии, вплывает из той же соседней комнаты, пришаркивая шлепанцами и бренча выщипанной и расплющенной от долгого несменяемого употребления щеткой о ведро, откуда свисает неопределяемого, так называемого немаркого цвета тряпка – бывшая юбка. Или, скорее, огромные бледно-лиловые панталоны.
– Что, трясогузки, трепетесь? – ворчливо, почти изысканно-полушутливо обращается она к ним хрипловатым голосом, не поднимая глаз, пристраивая тряпку к щетке и опуская в ведро, полное мутной черной взбаламученной воды. – Мужики дома голодные сидят.
– Они в командировке, – отшучиваются моложавые женщины.
Искушенная Марья Ивановна недоверчиво поднимает на них глаза. Она слишком переполнена жизненным опытом, чтобы доверять подобным легкомысленным словам.
– Небось, ебутся всю ночь где-нибудь по баням, а вам мозги парят – командировки! Они все нынче по баням с ихним главным прокурором. – Голос Марии Ивановны обретает пророческую силу и убедительность. Действительно, Мария Ивановна следит за текущими политическими событиями. И делает соответствующие выводы. Женщины переглядываются на эту ее ничем не спровоцированную грубость. Мощные локти ее рук с закатанными почти до плечей рукавами халата, поддетой кофты и какой-то исподней рубашки прямо пылают от красноты. От всей ее фигуры при малейшем движении стремительно растекается волна жара. Женщины даже инстинктивно отклоняются, поглядывая друг на друга. Они пытаются загладить неприятную ситуацию, оставляя ее как бы незамеченной.
– Не видала мою пудреницу? – вроде бы небрежно обращается одна к другой.
– Ишь, мужики нонча с работы и на работу парами, – ворчит, сбавляя тон, Мария Ивановна. – А бабы брюки нацепили. Жопами толстыми вертят, – обе интеллигентные женщины снова напрягаются при слове «жопа». – Не разберешь, где баба, где мужик. Лижутся, как кобели крашеные. Особенно этот, как его:?
Женщины сразу понимают, кого она имеет в виду. Они тоже по вечерам и в воскресные дни смотрят телевизор. Целуется, ну и что? Телевизионных передач море. Бывают разные – интересные, не очень интересные и вовсе не удачные. Многое им самим не нравится. Например, как совсем уж исхалтурился Якубович. Или, наоборот, какой вчера симпатичный и, главное, умный был Парфенов. Но чего требовать от простой, хоть и искренней, непродвинутой старой женщины? Так-то она добрая, незлобивая. Она ворочается огромным неповоротливым телом. Гигантскими красноватыми пальцами выжимает в ведро половую тряпку. Со стороны может даже показаться, что душит там кого-то. Перекручивает тоненькие, беззащитные, нежные шейки. Но нет, нет, о чем вы, бабоньки?! Это совсем не журчание вытекающей тоненькой струйкой крови, а звуки выжимаемой из тряпки мутной, перемешанной с мелкими щепками, песком и крошками, грязной воды. Мария Ивановна же продолжает:
– Где ни попадя ебутся.
Женщины не выдерживают и улыбаются. Тоже ведь – русские бабы, с детства привычные ко всему такому.
– Сама-то, небось, Марья Ивановна, по молодости, ой, гуляла, поди.
– Гуляла, гуляла: Нигде не гуляла. Вот внук мой серьгу в ухо, как девка какая, нацепил и бегает. – Это она про внучатого племянника, внука своей
